Встречное движение - [17]

Иваша, проведав обо всем, решил поговорить с Чеховским. Андрей Станиславович слушал, так пристально глядя на недопитую рюмку, что она сдвинулась с места и едва не упала со стола, но материализм победил, Чеховский отвел взгляд от поплескивающей о стенки багровой «Лидии» и коротко сказал:

— Не всем быть умными!

Иваша оторопел, преферанс продолжался…

Однако изредка, вспоминая историю с недопитой рюмкой, Чеховский испытывал свой небожий дар и на других предметах: можно себе представить, что я ощутил, когда, уже зная об этом, увидел Андрея Станиславовича, молча вперившего пристальный свой взгляд в полное покачивающихся звезд небо… однажды, ночью, в Серебряном Бору, на сарычевской даче…

…Миля меж тем ухаживала за дочерью, таскала вещи в ломбард, посещала наши вечеринки; она по-прежнему нигде не работала, читала книги на нескольких языках, следила за собой, принимала по утрам ледяной душ, совершала прогулки на старинном дамском велосипеде; молодая, седая, шарфик вокруг шеи — катила она по бульварам, и малышня бежала следом, выдувая длинные язычки «уди-уди»…

А ведь еще совсем недавно рождение дочери, казалось, навсегда отняло у нее то, что по праву принадлежало Миле и никому другому принадлежать не могло, — она перестала писать подруге, читать Пруста, совершать прогулки; она пребывала в каком-то затяжном падении, когда перехватывает дыхание и не за что зацепиться, поскольку держишься обеими руками за то, что летит рядом с тобой и тебя в это падение вовлекает…

Ночи напролет проводила она у детской колыбели, недели ее жизни ушли на приготовление кашки, месяцы — на стирку… На любовь уже не оставалось сил; да что там — постоянно вглядываясь в лицо дочери, она не запомнила его и впоследствии с удивлением разглядывала фотографии той поры…

Это в прежние времена можно было в вечерней мгле отворить дверь в детскую, пройти мимо почтительно посторонившейся кормилицы, поправить одеяльце с нежностью, принимаемой за любовь… Или же, сидя в глубоком кресле — рука на подлокотнике, заботливо прикрытая рукой мужа, — слушать картавое сбивчивое чтение бледнолицего с алыми губами и большим бантом: «Буря мглою небо кроет»…, но скорее «Их вайе нихт, вас золь эс бедойтен дас их зо траурих бин?» — поскольку бонна, естественно, немка…

Правда, спустя три года стало полегче, но прошлое вернулось лишь во внешних проявлениях — теперь Миля страстно воспитывала Светку, мучая ее ледяным душем, прогулками в любую погоду на красном трехколесном, уроками музыки… Впрочем, за спиной не стояла и, пока учительница тыкала тонкие, детские пальчики в лимонную пастилу клавиатуры, приговаривая: «Фа, соль, соль!», самозабвенно катила по бульварам под «уди-уди»…

Любила ли Миля мужа или просто была благодарна ему за то, что материнское чувство нашло желанный объект — дочь?

Каждый вечер перед сном она расспрашивала мужа о его делах и, когда это было необходимо, твердостью своих убеждений придавала ему, скорее всего излишнее, мужество; изредка она сопровождала его при выходах в свет, конспектировала для него и зачитывала вслух наиболее примечательные фразы из прочитанных книг, из писем Даши Гамалея, подруги, но больше… шила, вязала, стригла, работала целый день и никогда не уставала. Чеховский обедал на работе, стригся в парикмахерской, получал заштопанные носки и выстиранное белье от лифтерши… Миля помнила наизусть все свои возможные роли: жены, друга, матери, хозяйки, но не прислуги или, на птичьем языке разночинцев — домработницы… Чеховский это понимал и вел себя по отношению к Миле точно так же — он был тщательно одет и гладко выбрит, дарил Миле цветы, никогда не чмокал в щечку, но всегда целовал руку.

Говорят, у него была санитарка, которую он не то бил, не то любил, — я верю этим слухам, хотя они и противоречат общему впечатлению от Чеховского. Уверен, что Миля никогда не имела любовников, так мне говорила Светка, так, наверное, и было.

Дочь они обожали, теряли голову, заласкивали ее, все свободное время проводили с ней и отправляли спать, даже в детском возрасте, не раньше, чем сами шли в спальню. В выходной день Светка бежала утром в родительскую постель, влезала под одеяло, мурлыкала под лайковыми руками Мили и жесткими пальцами отца. К четырнадцати годам она их ненавидела. Но к этому времени уже висели на гвоздях в коридоре — этой домашней галерее памяти — и детская ванночка для купания, и дамский велосипед, а под ними, в сундуке, пылились письма, Пруст, заодно с фотографиями того утраченного времени…

Всю войну Чеховский провел дивизионным хирургом, был в Берлине, вернулся оттуда с чем уходил. Поцеловал запястье жены, потом посмотрел на нее, схватил цепкими, даже в этот момент не дрогнувшими руками и тут же в прихожей опустил на пол. Но Миля привыкла принимать ванну, облачаться в телесных тонов ночную сорочку, чтобы хрустели простыни, а главное, чтобы страсть ничем не проявляла себя, покорная благопристойности…

С той поры отношения супругов стали гораздо суше, корректней, что, впрочем, исключало и перепады в них…

Когда вскрылось наследство Милиных родителей, Чеховский мельком глянул на фарфор, карельскую березу, ковры и повелел все сразу же отвезти в комиссионный магазин. Миля не возражала, не спросила даже, почему он так поступает. А двадцать лет спустя Светка бегала по комиссионкам в поисках антиквариата для своей новой квартирки. Ей казалось, что она станет другим человеком в этом облупленном великолепии «маркетри» и варшавских «булей», что вернет себе родовое прошлое, в котором ни часу не жила…