Встречное движение - [16]

Эту неприязнь… или то, что окружающие нейтрально называли «странностями» Андрея Станиславовича, ощущали все, но почему-то их не смущало ни презрительное его отсутствие в часы доверительной мужской беседы, ни тяжелый, физически ощутимый взгляд во время застолья, ни глубокая задумчивость, переходящая в ступор, когда ему доводилось в свой черед тасовать карты. С едва скрываемым раздражением он разговаривал с теми, к кому искренне тянулся, ворча, творил добро, молча, не перебивая, выслушивал комплименты и с досадой констатировал, что никто в нем ничего не понимает.

Был ли Чеховский гением, вернее, был ли бы он им, родись на столетие раньше, на два меридиана западнее? Бог весть… Во всяком случае, чем решительней шел он к поставленным перед собой целям, чем больше сопутствовала ему удача в достижении их, тем дальше удалялся он от истинного своего предназначения. Наверное Андрей Станиславович смутно догадывался, что реализовать свой дар мог бы только, если бы все, чего ОН в жизни добился и чем так дорожил, не удалось: если бы родиной его осталась Польша, если бы не избрал он благородной профессии целителя, не женился бы на дочери прославленного ученого, не полюбил Светку… Или если бы отринул все обретенное, чтобы доказать, хотя бы самому себе, что гениальны не только руки… Впрочем, не ведал он и не догадывался, что могло бы открыться, что вырваться…

Вот ведь и избалованная человеческими талантами Миля признавала за ним НЕЧТО… правда, неверно определив ЧТО, выпалывала по мере совместной жизни побочное, то бишь — неосязаемое…

Я не виню ее: она выросла в среде восхитительных дилетантов, не ставших винтиками технического прогресса, а сохранивших самим своим существованием Честь, Порядочность, Благородство — понятия абстрактные, покуда за них не платят жизнью, свободой, судьбой…

Это были близкие потомки «лишних людей», совестливо принявшие этот приговор из уст разночинцев, тех, чьими высокими мечтами были фабрики и фермы… чьи герои не были лишними даже во сне, потому что вещие сны столь явственно совокупляли механизированную галеру и коммуну, что ясновидцы просыпались от поллюций…

Много лет спустя, и весьма последовательно, лишних людей стали именовать «лишенцами»…

Но еще в те времена, на рубеже страждущей духовности и мозолистой справедливости, общество жаждало приносить видимую пользу, и претворенный в конкретное дело дар вызывал всеобщее восхищение.

Отец Мили, обретя своими опытами над собаками европейскую известность, стал кумиром страдающего комплексом российской неполноценности общества, и она, обойдясь без подсказок Фрейда, заучила облик отца наизусть, а потому сразу же узнала в Чеховском мужа.

Она была ненамного старше его, хотя не думаю, чтобы это обстоятельство породило в ней материнское к нему отношение, из-за чего Светке пришлось повременить с рождением и явиться на свет в муках далеко не первой молодости матери; впрочем, высокомерный дух, крепкое, закаленное тело, а также твердость и ясность намерения склонили дело к благополучному исходу.

Конечно, Чеховский понимал, что быть специалистом, как того хотела Миля, не высший для него удел, но понимала ли это Миля?! Порой ее зеленые глаза застывали, как ящерица на камне, и Чеховский должен был коснуться рукой ее с юности седых волос, чтобы вернуть Милю… Глаза темнели, увлажнялись… Миля улыбалась…

Но ни тогда, ни в последующем не было заметно, чтобы она была разочарована в муже, хотя какое она имела право на разочарование, когда сама жила прошлым…

В спальне над ее кроватью висела фотография, на которую она всегда перед сном молча смотрела, словно молилась, — на снимке чинно восседали в креслах Сеченов, Бекетов, Цион — первый ряд, и гордо стояли, задрав подбородки и потупив взгляд, Ковалевский, Гамалея и Милин отец — второй ряд.

А ведь существовала и другая фотография, которую случайно обнаружила Светка: на любительском несовершенном снимке, обернувшись от цинкового стола, на котором была распята изучаемая до самых мелких жилочек собака, отец Мили, в клеенчатом фартуке, шапочке, сапогах, с темным скальпелем в руке, застенчиво и немного виновато улыбался. Ан нет, Миля предпочитала вспоминать отца хоть и на втором плане, но в контексте.

И все-таки, воспитанная в достатке, позволявшем придерживаться высших принципов нравственности, она без раздражения сносила шаткое материальное положение, поддерживая Андрея Станиславовича в убеждении, что зарплата и есть оплата труда. Чеховский мог бы заработать немало, если бы волчий его взгляд не отпугивал пациентов, приносящих дары.

Он работал истово, видя в этом и цель, и смысл: не защитил диссертации, не поднялся по служебной лестнице, но врагов нажил тем, что, помня о неосуществившемся своем человеческом предназначении, позволял себе слишком много всегда и со всеми.

Известна история, кстати, имеющая непосредственное отношение и к моей судьбе: однажды ночью за Чеховским пришли и, хотя клятвенно заверили Милю, что он скоро вернется, вещи с собой взять разрешили, привезли не на Лубянку — во Вспольный. Там недавний Всесильный министр, а теперь Всесильный хозяин нового министра спустил с себя штаны и сел на указующий перст Чеховского — домой Андрея Станиславовича не отпустили ни на следующий день, когда он благополучно сделал нехитрую операцию, ни на второй, ни на третий. Правда, дозволили звякнуть Миле и объясниться, ни намеком не выдав государственной тайны. В конце же недели, ночью, разбудив спящего врача, полковник-адъютант вручил ему специальный гонорар в безымянном конверте. Возмущенный Чеховский высокомерно отказался. Как, впрочем, и от машины, предпочтя топать пешком.