Встречное движение - [12]

Тут в кабинет ввели Симону, Тверской тщетно пытался поймать ее взгляд, очаровать, подчинить, но Симона на него не смотрела. На бывшего любовника не клеветала, наоборот, утверждала, что почти все время были вместе, однако признала: «Малагу» пили…

— Может быть, вы хотите о чем-нибудь спросить гражданку? — любезно обратился к Тверскому лейтенант.

Тверской ничего не ответил, все подписал и оказался в камере.

Там он пробыл немногим более суток, за которые полностью потерял себя: плакал, бился головой о стенку, раздевался, снова одевался, впал в помешательство.

Через день за ним пришли, велели одеться, преодолев овечье сопротивление, одели, провели по коридору в многогранную комнату без зеркал, где, уже не сопротивляясь, Тверской подставил кудлатую голову под твердые руки парикмахера, однако его лишь побрили и даже побрызгали одеколончиком. Через полчаса Василий был введен в скромный кабинет, где однажды ему довелось быть.

САМ (так называл его Иваша) казался разгневанным. Спросил, правда ли, что Тверской ухитрился бежать, правда ли, что пьянствовал и блядовал в тылу у франкистов…

Тверской кивал.

— Отправляйтесь в корпус! — приказал САМ и, даже не усмехнувшись, добавил: — Из всей белой кости я питаю симпатию только к Дмитрию Донскому, Александру Невскому и Василию Тверскому…

Василий вернулся в корпус героем. Легенды о нем передавались из уст в уста, ни одно застолье не обходилось без рассказа о падении и воскрешении.

Правда, в других округах называлось другое имя…

Все помолчали минуту, отдавая должное истории, и сразу же заговорили об иных материях…

Много лет спустя я узнал, что часовой, от которого сбежал Василий, был расстрелян уже после счастливого завершения одиссеи князя…

Я столь подробно изложил здесь миф, похожий на все прочие, лишь потому, что Василий Тверской, оказавшись на трибуне стадиона рядом с нами, вошел в мою жизнь уже в ореоле своей истории, и только поэтому, впоследствии, я принял его без особой вражды. Он был тем, кем хотел бы быть я, — смельчаком, игроком, баловнем судьбы.

Так натуры слабые, обремененные, нежизнеспособные избирают себе в качестве идеала недостижимое. Надо было родиться ТВЕРСКИМ, чтобы кровь помнила пиршества, предательства, битвы, чтобы половецкий хан предлагал коня любого, любой шатер, чтобы САМ прощал все, ибо тоже слегка завидовал, как я полагаю, князю Василию…

И еще одно: Тверской умел забывать неприятное, легко восстанавливать отрубленный хвост, не питая зла, веря в свою планиду…

Меня даже озадачила, не покоробила, именно озадачила та легкость, с которой он мне впоследствии рассказал о судьбе часового, — заметив мое смущение, он усмехнулся и несколько раз повторил, что если бы с ним самим случилось такое упущение, он бы, не дожидаясь трибунала, пустил пулю в лоб… Может быть, и пустил бы… Только — спесь офицерская: солдатом себя не представлял — не в лоб, а в рот…

…Я на некоторое время, словно Наташа Ростова, влюбился в князя, изменив своему прежнему идеалу, изменив даже не осознанно, а как переводят взгляд с одного человека на другого. Но Сарычев это заметил, и… разочаровался во мне. Внешне почти никак этого не проявляя, он просто перестал замечать меня. А ведь я был всего лишь мальчиком, неужели Сарычеву не хватало мальчика, который бы им восхищался?!.

…Из ресторана уходили раскрасневшиеся, благодушные; дворники поливали мостовую; около метро уже не было конной милиции; машину Иваша отпустил, потому что не считал возможным… взяли такси; и тут внезапная встреча — знаменитый автор басен и стихов для детей в обнимку с известным джазовым композитором, а также Василием Тверским — все трое навеселе — по пути к своему трофейному лимузину увидели старых знакомых: б-ба! — и снова к машине… Поэт расположился на радиаторе, «опель» тронулся, милиционер гневно глянул, признал болтающиеся длинные ноги поэта, взял под козырек да так и держал, пока я видел его в заднем стекле такси.

Меня удивило, что прославленный поэт приветствовал не Сарычева или Ивашу, а моего отца, самого незнаменитого во всей компании… И то, что папа в ответ только кивнул, мол, вижу — слышу.

Но еще больше меня удивило другое папино знакомство. Однажды утром мы отправились с ним в поликлинику, шли по улице Горького мимо магазина «Советское шампанское», и я обратил внимание на человека, сидевшего на приступке витрины в ожидании открытия. Витые, как веревки, морщины пересекали все его лицо, словно скрывали, да не в силах были скрыть пронзающие маленькие глазки… маленькие чердачные окошечки в огромном доме черепа… остальное мельком: нездоровое брюшко, скомканный пиджак, жеваная рубашка, седая щетина на щеках… Покорные привычной дрожи руки его цеплялись за грязноватые, неглаженые брюки, но взгляд, преодолевший людей и пространство, был редким единством достоинства и презрения. Теперь я осмеливаюсь сказать — этот человек был похож на опустившегося дьявола…

Ведомый за руку папой, я обернулся, запнулся в движении, папа спросил, в чем дело, тоже обернулся, встретился взглядом. Отвернуться было поздно, хотя, я в этом уверен, папа предпочел бы избежать встречи.