Встречи - [21]

Подошел я к знакомой пожилой формовщице (с пожилыми людьми всегда легче на эту тему разговаривать), спрашиваю:

— Тетя Маша, что-то я не пойму, в чем дело? Почему у ребят к Малышеву такое отношение? Вроде он им не по душе, а почему — они и сами объяснить не могут. Или ошибаюсь я?

— Да нет, не ошибаетесь, — тетя Маша отвечает. — И мне сразу сказать трудно… Вроде всем парень хорош, только… Знаете, как в лесу иногда бывает: идешь средь кустов, а на лицо тебе невидимая паутина садится, мешает, глаза слезит. Лес тихий, солнечный, а идешь с протянутой рукой — от паутины спасаешься. Вот и к Ивану Малышеву с протянутой рукой подходить надо…

— Что-то вы, тетя Маша, чересчур хитро, не пойму я.

— А вот посмотрите лучше за его работой повнимательнее, может, вам понятнее станет, о чем я говорю, — тетя Маша отвечает.

Стоим мы с формовщицей, наблюдаем за Малышевым. Иван на электрокаре работает, сырые абразивные круги, только что отформованные, к обжигательной печи подвозит. Лихо работает. Электрокар по цеху вертится, аж дух захватывает. Второй электрокарщик два рейса к печи сделает, а Малышев уже третий заканчивает.

— Ничего не замечаете? — тетя Маша спрашивает.

— Нет.

— А видите вон там в полу небольшую выбоину? Василий Васильевич, что на другом электрокаре работает, — смотрите, перед ней всегда притормозит, а Иван мчится не глядя. Круги сырые, после такой встряски в них трещинки невидимые могут появиться. Получат эти круги где-нибудь на заводе, заложат в станок, а они — вдребезги. И помянут нас люди недобрым словом. Вот в таких «паутинках» Иван Малышев весь.

— Тетя Маша, — говорю, — а может быть, легче заделать эту трещину в полу и не создавать Малышеву условий, при которых он тормозить должен?

Глянула мне в глаза старая формовщица (мудрые же бывают глаза у женщин) и говорит:

— Разве все рытвины да ухабы с пути человеческого уберешь? Ежели перед ухабами все мы притормаживать перестанем ради славы своей или рубля лишнего — что получится? Эдак весь шар земной, а не только абразивный круг, треснуть может…

Еще минуту раздумываю, держа пинцетом мокрую бумагу с лоснящимся фотогеничным лицом на ней, и не без сожаления бросаю ее в мусорное ведро.

ФЕДОР ФЕДОРОВИЧ

Время близится к девяти часам. Редакция оживает. Слышу, как спешат по коридору литсотрудники, корректоры, машинистки. Каждого узнаю по походке. Вот проскрипел пол под грузной фигурой сотрудника общественной приемной редакции Федора Федоровича. Значит, сегодня он дежурит. Федору Федоровичу восемьдесят лет, и это мой любимый общественник. Старик поразительно похож на Льва Толстого. У него такая же седая окладистая борода, такие же кустистые брови, из-под которых выглядывают мудрые и чуть усмешливые глаза. Это сходство невольно бросается в глаза еще потому, что над столом, где он сидит, висит портрет писателя. И если бы на Федоре Федоровиче не было неизменного его железнодорожного мундира (полвека водил поезда), сходство старика с Львом Николаевичем могло быть еще заметнее.

Покашливая, как и все заядлые курильщики, Федор Федорович усаживается за стол совсем рядом со мной, нас разделяет только тонкая фанерная переборка. Федор Федорович дышит тяжело, видно, второй этаж дался ему нелегко. Отдышавшись, старик чиркает спичкой. Непривычный ядовитый запах махорки ударяет в нос. Через минуту в дальнем конце коридора раздается встревоженный голос секретаря-машинистки Верочки:

— Девчонки, закупоривайся, Цирочкин дежурит!

— Хе, хе, хе, — посасывая трубку и покашливая, посмеивается старик.

В дверь общественной приемной раздается неуверенный стук, наверное, первый посетитель. Так и есть. Для меня слушать, как Федор Федорович ведет прием, одно удовольствие. Я иной раз из каморки своей лишний час не вылезаю, чтобы только Федора Федоровича послушать.

Посетитель — пенсионер. Жалуется на соседа. Тот взялся огородить его приусадебный участок забором за двадцать пять рублей. Огородил. А ему забор не очень понравился, и дал он соседу не двадцать пять рублей, а только двадцать. Сосед рассердился, деньги не взял, а забор разнес вдребезги топором, даже столбы выворотил. А кто ему-то, пенсионеру, теперь за сломанные доски заплатит?

Федор Федорович очень четко выносит определение: поскольку сам истец нарушил денежный договор, значит, сам и виноват. Жадничать не следует, с собой в могилу ничего не заберешь.

Пенсионер уходит ворча, Федором Федоровичем не вполне довольный. А на смену ему приходит новый посетитель — женщина. Перемежая свой рассказ сочными всхлипываниями, раскрывает она перед стариком перипетии семейной драмы.

Жила она с сыном Семеном, невесткой Галиной и внуком Ленькой. Жили хорошо. Семен — непьющий, работящий, партийный, на абразивном заводе мастером работает. Невестка и того лучше, в двух местах работает: бухгалтером в домоуправлении и по совместительству в бытпромкомбинате. Да еще дома шьет, да еще выучилась на машинистку — заказы берет печатать. Деньжонки стали скапливаться в доме. Деньжонки-то приберечь тоже нужно уметь. Иной сколько ни получает, а деньжонки текут, как вода сквозь пальцы. Невестка-то ее насчет деньжонок и бережливости — ну прямо талант. Бывало, пойдет в кино с Семеном. Другие-то на кино рубль ухлопают да в буфете еще рублишко оставят. А невестка-то билетики по двадцать копеек купит, да в буфете стаканчик лимонада за десять копеек разопьют. То же удовольствие, а обходится в полтинничек. А вот Семен ценить денежку не умел. С получки накупит книг рублей на десять да игрушку Леньке рубля за три, а то и пять. Это мыслимое ли дело: пятнадцать рублей как корове под хвост. А зачем ему книги покупать, когда, эвон, библиотеки повсюду наторканы, читай сколько хочешь? Невестка верно говорила: уж лучше бы выпил с получки. Взял бы бутылочку вина, распил дома с женой по-человечески, всяко не пятнадцать рублей обойдется, а четыре, от силы — пять.