Встречи - [15]

— Стой! Останови машину, Ефим! — крикнул председатель и замахал руками. Вместе с Перетягиным он подошел к трактору со стороны плуга.

— Померяй глубину — четыре вершка будет? — и сам же себе ответил: — Будет. Но до песка еще далеко. Да и не к чему он нам, песок-то…

— Да я к чему это, — забасил Перетягин. — Ежели так пахать — хорошо, а вдруг земля податливей — три лемеха полезут, не плужок, не вырвешь.

Елохов попросил Ефима вспахать поглубже. Тот покрутил рукоятку плуга и пустил трактор. Через метр-полтора лемеха вонзились в почву почти полностью. Мотор задымил, зарокотал натруженно. Борозда получилась глубокая, пласты зажелтели песком.

— Вот она, бузыга. А теперь мельче, Ефим! — покрутил рукой в воздухе Елохов, подавая знак трактористу. Тот исполнил просьбу.

— Еще мельче, еще.

Лемеха пошли мелко — на вершок; земля крошилась и не заваливала жнивье.

— Вот видишь, Никифор Зотович, пахать мы будем так, как потребуется. В отличие от лошадей — и быстрее, и качественнее…

Елохов заметил: будто дрогнули мускулы на черном лице кузнеца, будто посветлело оно, разбежались морщины, обнажая в складках въевшуюся копоть. Может, потому, что разрешились его сомнения, а может, оттого, что председатель назвал его по имени-отчеству. Высокий и черный, стоял он на пашне, устремив взгляд из-под лохматых бровей туда, где на косогоре борозда сливалась с горизонтом.

Зеваки понемногу разбрелись по домам. Ближе к лесу, где сырее земля, один за другим вели свою первую коллективную борозду восемь пахарей. Ритмично гудел двигатель трактора. Елохов уже давно сошел на обочину, а Перетягин так и стоял неподвижно на свежей пахоте…

7

В тот день Андрей Балыбин пил с обеда, чего с ним никогда не случалось. Залпом выпил пять стаканов медовухи, но она его не разобрала. Тогда он сходил в лавку и принес две четвертинки водки. Сыну приказал:

— Веди-ко свово дружка, долговязого…

Аксинья хотела было усовестить мужа, да вовремя одумалась: хмур «сам», а под горячую руку не попадайся — отшибет печенку. А причина для пьянки была у Андрея. И веская. Еще по снегу на сходе объявили, что все поля — Отноги, Кулиги, Выгорожные полосы переданы колхозу. Балыбин про себя размышлял: «Забрали землю, и пущай! Чем только обрабатывать будут, на восьмерых клячах далеко не уедешь…» Но, выходит, рано радовался: сегодня в деревне черт весть, что творится! Переполох будь здоров какой наделал этот трактор…

Пришли с улицы Кирилл и Юля. Уселись за столом.

Балыбин молча налил парням водки. Закусывали мало, только хлебали моченую бруснику, и парни быстро распьянели.

Юля разомлел от водки, расхрабрился. Облокотился на столешницу, будто дома, и заплетающимся языком прохрипел:

— Совет нам дай, дядя Андрей, как быть: Анфиска на нас фыркает и других против настраивает. Али мы хуже этого Ефимки-мазутика?..

Кирилл под столом пнул ногой Юлькину ногу: нашел время…

— А я… А мы — ничего.

Балыбин усмехнулся. Налил еще в стаканы водки.

— Гляжу я на вас и думаю, — начал он, — не хуже вы Ефимки и Антошки неотесанного. А только к чему ваша краса… Сиди, не ерепенься, — усадил попытавшегося возразить Юлю. — Ваша краса, что суп без приправы. Думаешь, отчего такие вкусные супы варит Зима-Лето? Корешки разные, травку кладет, приправу, значит… Вот так… А ваша краса, что суп без приправы. Делом надо, делом приправить красу-то. А Ефимка, гля, трра-а-кторист! Вот то-то!

Хотелось Андрею Балыбину парней, особенно Юльку, за живое задеть, в самую душу уголек бросить, чтобы запылала она ненавистью, разгорелась огнищем, да сам же от своих слов возбудился. Выскочил из-за стола, крупно зашагал по избе, гремя сапожищами.

— Тракторист да трактор, как бельмо на глазу теперь… А вы: хуже-лучше… — с сарказмом выдавил последние слова. Но вдруг успокоился, притих, сел за стол. Разлил еще водки по стаканам, из одного выплеснул себе в рот.

Видя, что на дворе уже порядком стемнело и Юля достаточно пьян, Балыбин притворно подосадовал:

— Ведра, поди, три испортил сегодня керосину — соль просыпал в него. Не горит после этого, хошь убей.

Водку уже допили, и Балыбин вытащил из-под лавки полчетверти медовухи. Наливая ее в стаканы, незаметно для Юльки моргнул сыну, дескать, не пей. И обратился к Юльке:

— К слову пришлось… Третьего дня твоя мать просила соли… Унеси-ка, а то все забываю, — подал он Юльке кошель, в котором было килограмма три соли.

Плохо соображая, спроваженный Юля плелся домой. Ночь стояла темная, еще по-весеннему прохладная. Кое у кого в окнах проблескивали светлячки лампушек. Дома по обоим берегам речки, словно курицы на насесте, прикорнув, сонно дремали.

Душно было в избе Балыбиных, и Юля шел в расстегнутой косоворотке. На улице он охлынул, голова немного освежилась, и к нему стала возвращаться способность мыслить.

Рос Юлька в небольшой семье: отец, мать, бабушка по отцу и он. Как помнит себя Юлька, отец все мечтал: сначала купить лошадь, потом вторую, потом скопить деньжат и открыть лавку. «Опосля поглядели бы: кто — кого!» — повторял он. В доме знали: хочется ему с Балыбиным потягаться. В семье страшно скупились. И на кусок хлеба, и на отрез материи. За скаредность в Ошлани звали семью Маричевых скупердяями.