Встречи и верность - [12]

Глеб медленно направился к центру.

Миновав большую серую старообрядческую церковь, украшенную вверху мозаичными образами богоматери, он вошел в узенькую улочку с приветливыми палисадниками у домиков. На одной из скамеек сидел старик с пышными белыми усами. Глеб подсел и разговорился. Искоса поглядывая на собеседника и отодвигаясь от него, чтобы получше разглядеть, балаковский старожил Степан Петрович охотно заговорил о себе, вернее — о своей жизни на машиностроительном заводе, где проработал более полувека. Несколько раз он сокрушенно произносил слово «пенсия», и видно было, как приятно ему хоть в разговоре вернуться к тому, что было сердцевиной всей его жизни.

— Так что изнутри понимаю пароход и трактор, — сказал он, внушительно взглянув на Глеба, и вытащил кофейного цвета кисет. — Даже не куришь, — разочарованно заметил он, когда Глеб отказался от лучшего угощения, и без всякой связи, но продолжая думать о своей стариковской доле, Степан Петрович добавил: — Руки мои до сих пор вполне крепкие.

Глеб взглянул на узловатые руки, потрескавшуюся, в мелких шрамиках кожу, совсем темную на кончиках пальцев, и сразу согласился, что еще никак нельзя «отходить на пенсию».

Свидетель той недавней поры, в которую хотел проникнуть Глеб, старик охотно вызвался быть его проводником:

— Прогуляемся вместе…

Он сводил Глеба к домику, где жила когда-то семья Чапаевых: Василий с отцом, матерью и братьями. Отсюда Чапаев, уже юноша, уходил в царскую армию, где отличился как лихой разведчик, а потом и командир.

Маленький домик с окнами, опущенными к земле, превратился в музей и с удивлением поглядывал на каменного Чапаева — памятник с запрокинутой головой.

Степан Петрович привел Глеба на бывшую Хлебную площадь — здесь в феврале восемнадцатого балаковские воротилы убили молодого военкома Гришу Чапаева, — теперь на этом месте стоял гранитный обелиск.

— Сюда, — сказал Степан Петрович, — на похороны приехал старший брат Григория. Лицо Василия почернело не то от снежного загара, не то от слез, — любил он младшего, а ведь ударили Гришу в спину, по-предательски. Василия знал я еще по кладбищенской школе, потом парнями вместе были заняты на репетициях, — важно заметил Степан Петрович и распушил усы. — Знаменитых он был способностей, ну просто актер. Степями бродил и пел, а как моего тезку, Степана Разина, представлял, так все гимназистки пугались.

Тут Степана Петровича окликнули.

Навстречу шел высокий, плотный старик, он казался вдвое старше Степана Петровича. Шел он вразвалку и, несмотря на жаркий день, надвинул на лоб большой черный картуз. До этого дня такие картузы Глеб видел только на старинных картинках. Борода у старика — черно-белая: седина еще боролась со смолистыми волосами — посредине расчесана на два ряда. Маленькие, не по возрасту быстрые глазки под сморщенными веками — хитрые и веселые.

— Степан, — поманил он рукой провожатого Глеба, — ты с кем это балясы точишь? А я-то путешествию окончил, только что с баржи.

И, обращаясь к Глебу, как к старому знакомому, пояснил:

— Правнук, моторист, возил меня по всей Волге. У него служба, а у меня на каждой пристани знакомство. На барже за полтора месяца раскормился, досыта поел арбузов, всласть попил жигулевского.

Старик погладил заметное даже под черной рубахой брюшко, подергал шелковый шнур с кисточкой, которым был подвязан.

— Распутешествовался до Москвы — первый раз навестил; большая, а хуже Сталинграда. Вот город: весь на Волге, новехонький, что там плотников, каменщиков, штукатуров перебывало…

— Сколько ж вам лет, если правнук уже моторист? — спросил Глеб, улыбаясь словоохотливому старику.

— Года свои путаю, но под девяносто, может, и будет, да кто ж разберется!

Степан Петрович, охраняя интересы Глеба, спросил:

— А что, дядя Паша, помнишь ли ты Чапаевых?

— Артельных-то? Как не помнить. Иван Чапаев дельный был плотник, я с ним не одну церкву сладил, а избы наши до сей поры по селам стоят — не гниют. И парень его, Васька, дюже спорый в работе, но с одним делом выходил у него промах: не мог компанию поддержать, не умел заложить по-плотницки, выпивку не уважал. А какой же после этого из него артельный? Так только, коснется стопки, как баба, языком, а не глоткой. А вот фуки, что ж, руки у него легкие были, у Василия Иванова. То-то после и говорили мне, что шашка у него дюже верткая была, так и кипела в бою. Отчего же все происходило? Он на топор, на пилу, на рубанок мастер был — иртуоз своего дела, так потом ему и шашка была пустяк. А вы ему родня какая? — полюбопытствовал старик. — Вот у знаменитых всегда много родни сыщется, — но, разочарованный ответом Глеба, вдруг стал поспешно прощаться, приподнял картуз, показав аккуратную лысину в серовато-белом венчике, и объяснил: — Делов у меня много. Я еще до дому не дошел, а с вами задержался. Слыхал на пристани — будут всю мою улицу под Волгу затоплять. Дожил до потопу собственного дома, переезжаю в громадный, каменный — на мне будут люди, подо мной; никогда так не жил. Всегда в землю ногами упирался и под доской ее чувствовал. Правда, теперь к небу ближе, а мне пора в рай, — подмигнул дядя Паша и хихикнул. — Но в саду у меня деревья, вроде детей. Сам сажал. Одному дубку лет под шестьдесят, куда их прикажешь Жевать? Ведь кровные они мне.