Встань и иди - [69]

— Она положительно не собирается подыхать. И мы избежали пролежней.

Но, выйдя за дверь, туда, где он всегда говорил правду, он бессильно развел руками и уронил их как плети — жест, вот уже столько лет повторяемый в безнадежных случаях.

— То, чего я и боялся, — сказал он нам. — Заражение. Она не протянет и недели.

Мадемуазель Матильда даже не моргнула. Мы с ней (я уже почти не покидал их квартиры и превратился в посыльного и няньку) этого ждали. Ее толстые пальцы только смяли платье на груди, там, где раньше висела цепочка. Потом она прошептала совершенно неожиданные слова:

— Сказать ей?

— Вот придумали! Конечно, нет! — возразил Ренего. Потом он спохватился:

— С таким человеком не знаешь… В конце концов, это ваше дело!

* * *

Ни у тетки, ни у меня не хватило духу предупредить ту, которая «не протянет и недели». Она часто говорила нам: «Предупредите меня. Я хочу умереть, зная, что умираю. Довольно с меня того, что я родилась, не заметив этого». Но просьбы такого рода всегда кажутся неискренними. Даже Люку, пришедшему ровно в полдень, мы ничего не сказали. Констанция спала. Он устроился у окна и стал рисовать. Мадемуазель Матильда должна была сесть за работу. Я старался занять Клода и дал ему выиграть три партии в шашки-конфеты кряду — игра, в которой он, впрочем, ничего не понимал, кроме того, что ест мои карамельки.

К двум часам тяжелое дыхание дало мне знать, что больная просыпается. Я на цыпочках приблизился к ее кровати. Ее глаза были уже открыты и, живые, блестящие, двигались так, словно Констанция, вся сведенная только к ним, искала, чем бы их занять. Они заметили Клода, ползшего за мной по пятам, и вцепились в него. Клод понял немой упрек, кое-как ухватился за стул и удалился, толкая его впереди себя. Добравшись до общей комнаты, он отпустил стул и опять пополз на четвереньках, хотя взгляд Матильды тоже его подбадривал. Но при всем том, что она была и сильной, и огромной, и живой, заставить его подняться она не умела.

Теперь Констанция неприветливо смотрела на Люка, который продолжал рисовать, держа один карандаш в руке, второй — за ухом и еще два — во рту. Она с трудом заговорила — чтобы поднять его на смех:

— Какая коллекция реликвий! Констанция в шестнадцать лет, Констанция в восемнадцать лет, Констанция в купальном костюме, в шортах, в выходном платье, с палкой, на костылях, в кресле на колесиках… Для полноты коллекции тебе нужна еще Констанция на смертном одре.

— Вот! Это ты! — как-то странно произнес Люк. И повернул свой эскиз, на котором я увидел задумчивого голубя, уткнувшего клюв в красновато-коричневый зоб.

— Я не теряю времени даром, — объяснил он. — Серж отпустил меня на каникулы. Когда я пришел, ты похрапывала, вот я и двигал дело. Теперь я ишачу в птичнике. Мы подрядились декорировать зал в клубе любителей голубков. Голуби всюду: на жердочке, в гнезде, воркующие, рассекающие северный ветер, клюющие свои маленькие зернышки или извергающие свое маленькое гуано…

Его легкая ирония была как бы признанием того, что он не слишком уверен в себе. Тем не менее он не добавил своей всегдашней фразы: «Тоже мне работка для художника!» Впрочем, Констанция, наверное, уже не ответила бы: «Тоже мне художник!» Как приятно вспомнить, что иногда мне удавалось повлиять на ее поведение! Однажды в перерыве между двумя партиями я сказал ей: «У тебя неправильный подход к этому парню. Одних людей критика подстегивает, и они спешат проявить себя, чтобы показать ей кукиш, а других она убеждает в их бездарности. Этим — таким, как Люк, — надо отпускать комплименты авансом: они приноравливаются к тому, что о них говорят, к оказанному им доверию». Вот почему я не удивился, услышав ее ответ:

— Здорово придумано, Люк! Как вы считаете, мосье Рош?

Она бросила на меня заговорщицкий взгляд. Люк покраснел от удовольствия и, оставив свои карандаши, присел на край кровати. Испугавшись шуршания подкладного круга, он поднялся и по-турецки уселся на пол. Самоуверенность школьника, которому посулили почетную грамоту, придала ему солидности. Добрых четверть часа он толковал нам о керамике, о связи керамики и живописи, о своих планах, которые должны изменить все искусство обжига. Потом ни с того ни с сего все тем же, почти покровительственным тоном взял да и брякнул:

— Кстати, держу пари, что ты не знаешь: свадьба Сержа и Катрин назначена на пятнадцатое ноября. Ну и дурень этот Нуйи! Из него выйдет отменный рогоносец… Потому что, знаешь, Катрин — хорошая девчонка, но она так устроена!

Вот олух! Обеспокоенный, я украдкой наблюдал за Констанцией. Она ничем себя не выдала. Только лицо ее стало суровым.

— Ты повторяешься, — шепнула она. Ее голос, пробившись сквозь горло, снова стал почти таким же твердым, как раньше, и она сказала:

— Если Нуйи наставят рога, тем хуже! Он и сам обманывал других. Ему это будет полезно. Рогоносцы нередко блестяще ведут дела — этим они берут реванш… Впрочем, Нуйи и Катрин стоят друг друга. Ты проявил бы немалую проницательность, сказав мне, кто из них кого недостоин.

Ее тон меня беспокоил. Какое будет разочарование, если под конец дней своих эта такая яркая девушка унизится до риторики. Малюсенькая складочка, пустяк, еле приметная ироническая усмешка, тронувшая ее бледные губы, успокоила меня. На какие мысли навело ее озлобление Люка по адресу пары Серж — Катрин? Что она замышляет? Люк, продолжая болтать, опять ляпнул бестактность: