Вспомним мы пехоту... - [28]

Когда вышли на улицу, Михаил Васильевич сказал:

— Чувствуется, что строевым командиром были. Слышал, полком командовали?

— Так точно, а почему чувствуется?

— Только приехали — и сразу к бойцам.

— А как же иначе! От того, как мы, командиры, позаботимся о них, зависит, как они воевать будут. Согласны?

— На двести процентов, — улыбнулся Белянкин.

Знакомство с личным составом 1-го батальона оставило у меня хорошее впечатление. Большинство бойцов и командиров были сибиряки и дальневосточники. Возрастной состав самый разный. Но что хорошо — многие уже обстреляны. В одном строю с необученными юнцами стояли ветераны гражданской войны, участники боев на озере Хасан, на Халхин-Голе, на Карельском перешейке. Хорошо, когда в первом бою рядом с новичком находится ветеран. Он не даст растеряться молодому бойцу, подаст ему пример выдержки и бесстрашия.

С батальоном я знакомился поротно. Было желание заглянуть в лицо людям, с которыми придется воевать, обменяться с ними живым словом.

Комиссар батальона Богорад, приземистый круглолицый крепыш, собрал в красном уголке ротных политруков, и Белянкин ушел к ним.

Капитан Федьдман провел меня в помещение 3-й роты, познакомил с командиром роты старшим лейтенантом Иринарховым, румяным, пышущим здоровьем молодым человеком лет двадцати четырех, приказал ему построить роту. Когда рота была построена в узком проходе между рядами двухъярусных коек, старший лейтенант отрапортовал Фельдману, тот — мне.

Если бы капитана Фельдмана переодеть в гражданскую одежду, в голову бы никому не пришло, что он военный. Смуглое, с тонкими чертами лицо, неширокие плечи, тонкие длинные пальцы пианиста. Молчалив, скромен, серьезен. И голос какой-то гражданский, без командирских раскатов, так что приказание в его устах воспринималось как просьба. Но тем не менее никаких признаков расхлябанности в роте я не заметил. Пол чисто вымыт, койки аккуратно заправлены, у бойцов чистые подворотнички, брезентовые ремни на талиях затянуты — пальца не просунешь, складки гимнастерок согнаны за спину, все стрижены «под ноль», небритых физиономий не видно.

Поздоровавшись с ротой, представившись бойцам, я скомандовал «Вольно», снял полушубок, шапку, сел на ближайшую койку, сказал:

— Давайте, товарищи, садитесь, кто где может, поговорить надо. Тесновато у вас, да что поделаешь…

Бойцы заулыбались в ответ на мои слова, с шумом, с шутками начали рассаживаться на соседних койках, многие остались стоять, чтобы быть поближе, но сесть рядом со мной никто не решился. Я подвинулся к изголовью, кивнул двум молоденьким бойцам, что стояли поближе:

— Садитесь, товарищи, сегодня еще и настоитесь, и наползаетесь, и набегаетесь.

Оба, краснея, присели на самый краешек кровати. Ох, как все это мне было знакомо: и смущение, когда к тебе обращается командир, и благодарность такому командиру за то, что заметил, за то, что пригласил, а не скомандовал, за то, что проявил понимание нелегкой солдатской доли.

Когда шум улегся, я сказал:

— У кого есть претензии — прошу.

Вскочил и вытянулся по стойке «смирно» сидевший на противоположной койке, чуть наискосок, сержант.

— Разрешите, товарищ майор! Командир отделения сержант Гуляев.

— Слушаю. Только вы сядьте, мы же не на занятиях.

Гуляев опустился на койку.

— Претензия такая, товарищ майор: тыловой паек не устраивает.

Бойцы засмеялись. Мне стало ясно: Гуляев — человек бывалый, и «претензия» его с подтекстом.

— Где воевали, товарищ Гуляев?

— На Халхин-Голе.

— С танками противника в пехотных порядках сталкиваться приходилось?

— Так точно.

Я обратился к сидевшему рядом бойцу, худенькому парню, лет семнадцати-восемнадцати на вид.

— Ваша фамилия, товарищ?

— Красноармеец Рыбкин.

— Скажите, товарищ Рыбкин, как вы себе представляете поединок пехотинца с вражеским танком?

Рыбкин до того смутился, что даже тонкая шея его порозовела. Наступила пауза. Я терпеливо ждал.

— Ну, собственно… я читал, — нерешительно начал Рыбкин, потом, собравшись с мыслями, заговорил четко, ясно: — Боец сидит в окопе. На него идет танк. Боец приседает на дно окопа. Танк проходит над ним. Боец встает, кидает в моторную часть бутылку с горючей смесью или гранату… под гусеницу.

— Толково, — заметил Гуляев.

— Вы сколько классов окончили? — поинтересовался я у Рыбкина.

— Десятилетку, товарищ майор.

За спинами толпившихся в проходе бойцов я заметил грубоватое, обветренное лицо, с голубыми, наивно расширенными глазами. Парень, видно, был небольшого роста и тянулся на носках, чтобы получше разглядеть «начальство», услышать, о чем говорят. Чем-то напомнил он мне меня самого, когда я батрачил у Бескоровайного.

— Послушайте, товарищ! — Я жестом попросил его подойти. Он оглянулся и, не найдя никого позади себя, недоуменно заморгал глазами. — Я вас прошу подойти, вас…

Все впереди стоявшие обратили взгляды на парня.

— Меня? — Он растерянно посмотрел на товарищей.

— Тебя, Плотников, тебя. — Его подтолкнули в спину.

Бойцы расступились. Плотников подошел, вытянулся, коренастый, кривоногий, весь какой-то корявый, будто кряж.

— Красноармеец… значит… Плотников…

Послышались смешки.

— Тихо, товарищи, — предупредил я, не желая выставлять неловкость бойца напоказ. — Скажите, товарищ Плотников, где у танка находится моторная часть?