Вспомни меня - [97]

– Мы пришли? – спрашиваю я, озираясь.

Джеймс показывает подбородком, и только тогда я замечаю деревянную будку с волнистой железной крышей. Водосточные желоба забиты желудями и позеленели от мха. Хибара стоит на шлакоблоках, перед входом вместо ступенек старый деревянный ящик. Даже с виду она кажется сырой и ветхой, и я невольно сомневаюсь, что стоило сюда приходить. Это вовсе не та живописная пастушеская хижина, которая мне рисовалась. Вероятно, у нас Джеймсом весьма разные представления о жизни в спартанских условиях.

Ну, по крайней мере, мы на месте и идти больше никуда не надо. Я присаживаюсь возле кострища, пытаясь представить сегодняшний вечер. Мы с Джеймсом – быть может, за банкой пива – будем плакать и смеяться над моим рассказом обо всем, что я узнала.

Заметив что-то необычное между древесных углей, я протягиваю руку и переворачиваю находку. И тут же отдергиваю пальцы, будто обжегшись. Это обгоревший кусок черной ткани со странными бело-зелеными узорами – частью изображения зубов и челюсти. Та самая маска, которую носил убийца.

Я отшатываюсь, образы страшной ночи вновь проносятся передо мной как фильм ужасов. Джеймс, занятый выгрузкой вещей, выпрямляется, привлеченный движением, однако смотрит он не на меня. Дверь хижины распахивается, в проеме появляется мужчина. И в руках у него дробовик.

Глава 50

Двадцать лет назад

После того первого визита Джоанна приходит регулярно. Разговариваем мы мало. О Робе я не спрашиваю. Они расстались, он пока живет со своим другом Гэри, но в покое ее не оставляет. Мол, это было мимолетное увлечение, и соблазнительницей выступила я, а тут стресс из-за ЭКО… Джоанна выпытывает, насколько слова Роберта правдивы, и у меня не хватает духу рассказать, как на самом деле он хотел уехать со мной куда-нибудь в Дубай или Сингапур и начать все заново.

Мать тоже давит на нее, чтобы она вернулась к мужу, и они завели своего ребенка, загладили мой позор. По крайней мере, теперь известно, что сперма у Роба вполне работоспособная. Не могу поверить, что Джоанна способна прислушиваться к подобному бреду. Впрочем, она всегда искала одобрения матери. Полагаю, постепенно эти две своего добьются, и Роб будет прощен. Джоанна уже винит в его изменах себя – слишком давила на него, набрала вес, перестала за собой следить, перепады настроения… На самом деле она единственная, кому не в чем себя упрекать, но я снова молчу. Я потеряла право высказывать свое мнение и вообще не доверяю себе, боясь сделать еще хуже. У меня буквально сердце разрывается – ведь я причинила ей столько боли. Я пытаюсь оправдаться перед собой: если бы не я, была бы какая-нибудь другая женщина… Увы, мое предательство куда чернее любого другого и нанесло более глубокую рану.

Я с нетерпением жду каждого прихода сестры. Никогда не думала, что будет так тяжело. Я невероятно, до крайней степени утомлена и страстно жажду видеть рядом хоть кого-нибудь взрослого. Я стала одной из тех, кто заводит разговоры с продавцами в магазинах и приходящими на дом патронажными сестрами. Дело не просто в общении, а в уверенности, что рядом со мной и ребенком есть еще кто-то, и хоть на несколько минут ответственность за малыша, постоянно давящая тяжким грузом, лежит не только на мне. Джеймс так мал и уязвим, а я – все, что у него есть. За мной всю жизнь тянется шлейф неверных решений, как же я могу теперь принимать их и за него тоже? Я чувствую на себе взгляд сына – кажется, даже он знает, что я неудачница, которая только каким-то чудом еще держится на плаву. Денег у нас нет. Я не могу работать, потому что Джеймса не с кем оставить, Роб подкидывает что-то только от случая к случаю и куда меньше, чем нужно. Помогает Джоанна, она всегда приносит конверт с наличными и тактично подкладывает под одну из бутылочек Джеймса на кухне – явный знак, что это для него, не для меня.

Сестра отлично управляется с малышом, ловко меняет подгузники, одевает-раздевает, кормит. Она в курсе всех последних веяний в искусственном вскармливании. Джеймс уже ползает, и она приносит пластиковые заглушки на розетки, ограничители для выдвижных ящиков и ограждение с калиткой, чтобы он не мог попасть на кухню. Я хожу как зомби – младенцем он часами спал в своей корзинке, а теперь с него глаз нельзя спускать. Днем его не уложишь, в квартире вечно влажно от сохнущей одежды, везде валяются игрушки, не смолкает глупый бубнеж детских передач по телевизору. Джоанна говорит, что нужно гулять с ребенком в парке, брать его на групповые занятия… Я не в силах. Мой позор следует за мной шлейфом, как дурной запах, я вижу иногда, как он действует на людей – то косой взгляд на почте, то перешептывание двух мамочек в библиотеке. Однажды в магазине меня припирает к прилавку тетя Карен.

– Грязная шлюха! – разоряется она. – Как тебе не стыдно на людях показываться!

У меня звенит в ушах от ругательств, пока охранник выводит ее за дверь и предупреждает больше здесь не показываться.

– Да наплевать! Ноги моей не будет в магазине, куда ходит эта тварь!

С горящим лицом я чувствую на себе взгляды остальных покупателей. Они стараются не смотреть в мою сторону и говорить о другом, но все равно нет-нет да оборачиваются.