Вслед за путеводною звездой (сборник) - [16]

– Птица, – мальчик неожиданно прытко вскочил на ноги. – А что такое шоколад?

Люди очень любят свои привычки. В душе каждый из нас жаждет чуда или просто чего-то необычного. Однако когда эти нежданные перемены стучатся в дверь, мы частенько остаемся глухи и стараемся ничего не замечать. Более того! Неожиданности вызывают у нас стресс и раздражение пополам с желанием вернуть расшатанную повозку обыденности в устойчивое положение. Нечто подобное испытывал актер, когда шел по направлению к своему подъезду, держа в одной руке теплую ладонь нового знакомого, а в другой поводок недовольного короткой прогулкой Баронета. Злость на самого себя в душе старика смешивалась с неуверенностью, жалость с брезгливостью.

Медленный старый лифт доставил их на шестой этаж, лязгнул и остановился, предлагая пассажирам самим открывать двустворчатые двери кабины, а затем и скрипящую калитку металлической шахты. Пять шагов по сумрачному, пахнущему картошкой и сигаретами коридору, и вот она – квартира. Старое гнездо старого человека. Актер шагнул через порог и удивленно огляделся. Затхлый аромат холостяцкого жилья давно не вызывал у него отторжения. Но теперь старик словно бы мог провести черту, дистанцироваться от окружающей действительности. Очевидно, причиной тому был удивительный запах, исходящий от нового знакомого. «И Баронет его ни разу не укусил», – подумал актер, провожая гостя в ванную комнату.

– Так значит, тебя зовут Птица? – уточнил актер, когда они уселись на кухне с чашками обещанного шоколада.

– Угу, – гость, чистый и умытый, с упоением поглощал горячий напиток. – Птица – это всегда больше, чем кажется!

– А разве не наоборот? – улыбнулся актер. – Ведь если убрать перья, то птица скорее уменьшится.

– Вот смешной! – Птица, наконец, оторвался от шоколада. – Причем тут перья? Вон они, лежат себе в ванной, а я меньше не стал.

– Да, с тобой не поспоришь, – актер вспомнил мокрые, неопределенного цвета обноски, что наматывали сейчас круги в стиральной машине.

В его новом знакомом было нечто, мешающее задавать обыденные вопросы о семье, прописке, школе. Простая и четкая формулировка словно бы попадала в некое поле, где искажалась до неузнаваемости.

– Так откуда ты? – наконец выдавил актер. На самом деле он хотел спросить адрес.

– Оттуда, – мальчик махнул рукой в сторону окна.

За стеклом в пасмурном небе маячила темная громада высотной башни.

– Из Министерства?!

Гость сокрушенно покачал головой – «до чего же непонятливый!» – выбрался из-за стола и, ухватив актера за рукав халата, повлек того к подоконнику.

– Смотри!

Старик хотел, было, надеть очки, но отчего-то передумал и, чувствуя себя крайне глупо, принялся изучать утопающее в дожде пространство. И, конечно, ничего особенного не увидел. Вот серый брандмауэр соседнего дома с единственным черным бельмом чердачного окна; вот чистенький особняк бывшего посольства – сиротливо торчит опустевший флагшток; чуть поодаль краснокирпичная школа в окружении старых тополей; кусок улицы; светофор; магазин «Хозяйка». Дальше крыши, крыши, крыши. Волны намокшей жести ударяются в мрачный утес Министерства.

– Ну и что, собственно, я… – начал, было, актер и вдруг увидел.

Сначала ему показалось, что на шпиль, вырастающий из макушки чиновной башни, намотан пестрый шарф. Но потом зрение сфокусировалось и то, что выглядело огромным куском материи, распалось на отдельные составляющие. Их было множество. Сто? Тысяча? Больше?

Чем дольше он смотрел, тем отчетливее видел. Окно будто превратилось в увеличительное стекло. Еще немного, и стали видны детали. Гибкие нагие тела, напряженные мышцы, покой красивых отрешенных лиц. И еще у каждого из них было по два мягких, широких крыла.

– Ангелы! Это ангелы? – актер смотрел во все глаза.

– Моя стая, – печально сказал мальчик. В его голосе прозвучала также и нотка гордости.

– Но этого не может быть! – заволновался актер, испытывая легкое раздражение, смешанное со страхом.

– Может, – печально сказал мальчик. – Ты первый, кому я их показал.

Старик замер, пытаясь охватить, осмыслить навсегда изменившуюся картину мира. Будь он серьезным инженером, что жил этажом ниже, или пожилым директором магазина из дома напротив, то, очевидно, возмутился бы столь вопиющим нарушением законов действительности. Но в профессии актера есть нечто, выходящее за рамки привычных схем. В конце концов, кино – это тоже чудо.

Множество вопросов зашевелилось в голове старого человека; они происходили из той маленькой, забытой каморки, куда за ненадобностью были сосланы такие бессмысленные вещи, как восхищение закатным небом, магия первого поцелуя и вера в Деда Мороза. Но «инерция обыденности» – очень липкая вещь.

– А почему они там… э-э… кружат?

– Они заблудились.

* * *

Быстро стемнело, дождь еще усилился, и теперь пейзаж за окном походил на картину депрессивного импрессиониста. Актер сидел неподвижно и слушал худенького взъерошенного паренька, облаченного в старый свитер. И чем дольше он слушал этот тихий печальный голос, тем больше ему казалось, что это его, признанного гения сцены, лауреата премий и прочее и прочее, нашли продрогшего под дождем, привели в дом, помыли и отогрели. Этот привычный, стылый мир, состоящий из квартиры и города, телевизора, газет, сигарет и таблеток, был с ним уже очень много лет. Искусственный и неполный, он скрывал то, что всегда было рядом. А мальчик говорил и говорил.