Всесожжение - [47]

Картинка размазывается, а сила френического удара отбрасывает нас дальше в прошлое. Мы выбегаем из Замка после бойни с первой группой зомби. Металлические подошвы бронеформы давят мертвые тела, оторванные головы с треском лопаются, микрофоны отвратительно усиливают этот звук, у меня из носа бежит струйка крови. Система поддержки жизнеобеспечения V-скелета воет, как сумасшедшая. Я получил дозу излучения, которую бронеформа не может отразить. Не хватило цветов на шкале.

Внутри экзоскелета идет отчаянная борьба, клетки тела стараются исправить повреждённые оболочки и разорванные хромосомы, весь организм изрыгает энзимы, медленно превращаясь в хлюпающее дерьмо. В первую очередь сдастся лимфа, яички и костный мозг, потом эпителий желудка и кишечника, кожа, соединительные ткани, чуть позже не выдержит печень, поджелудочная железа, почки и нервная система, в самом конце мозг и мышцы. У нас пара часов, чтобы начать восстановление – но какие, сука, пару часов?! Что такое час в безвременьи?! Поле трупов растворяется в темноте, одна иллюзия уступает место другой.

Я пытаюсь вспомнить, как гелевый сплав реагирует на гамма-излучение и потоки нейтронов. Выносливее ли он человеческого мозга, будет ли работать в колыбели аж до полного уничтожения структуры? Какой это гелевый сплав? Я теряю ориентацию, глядя на волнующееся за бортом тёмно-синее море, на колыхающегося на волнах альбатроса. Откуда тут взялся этот чёртов альбатрос? А парень в песочной футболке поло – мой брат? Загорелые щёки и ослепительная улыбка любителя сетевого солитёра для идиотов. Я моргаю – какой гелевый сплав?

Антон предлагает спуститься вниз и выпить по коктейлю. Марина хочет остаться с биноклем. На горизонте виднеется характерный каменный кулак, фирменная марка вулканических гор Соммос. Я хотел бы прыгнуть в воду, но спускаюсь с Антоном в каюту. Через пятнадцать минут Марина испуганно кричит по инфору корабля, что с водой под «Гигером» происходит нечто странное – гладкая, как стекло, поверхность проваливается вниз, треснула гигантская лохань, по которой плыл корабль, и мы оказываемся в ущелье.

Сколько времени прошло? Сколько времени?

Тошнота все сильней. Сначала я принимаю это за симптом морской болезни, мы же на яхте. С сипением отодвигаю стекло шлема и блюю в траву под ногами, шатаюсь, словно пьяный. Второй раз я чуть не падаю в темноту Иеремии (пропасть из скал, а не из воды). Другие солдаты тоже едва держатся на ногах, блюют, кровоточат из всех отверстий тела. Старший рядовой Краас, на котором в момент взрыва едва ли был кусок бронеформы, теряет сознание и падает на землю. Дрожащим голосом отдаю приказ отступать к Замку. Радио не ловит центр управления Хендрикса, мы не можем установить связь. Я пинаю и скидываю вниз большой камень, лежащий на краю обрыва. Из-за квантовых завихрений он летит зигзагообразными движениями и не достигает дна. Его заносит на повороте, он впадает в странную спираль, как будто кто-то сконструировал антиполевую полосу преград.

Я прыгаю первым и наконец лечу. Те, кто ещё сохранил остатки сил, следуют за мной. Чувство не из приятных. Этот короткий миг во сне, когда тебе кажется, что падаешь, растянут до бесконечности. В полёте несколько раз вижу проезжающий внизу конвой, который направляется в западню, расставленную вампирами. Потом стены ущелья становятся стеклянными и начинают светиться голубым светом, а понятия низа и верха теряют значение. Мы кружимся всё быстрее, параллельно земле. Я чувствую злое дыхание ветра, а скалы превращаются в полосы – то ли из-за разрывов, то ли из-за нарастающей скорости. Что-то лопается в животе, рядом бессильно кувыркается капрал Сизмор. Кажется, он мёртвый, но мне плохо видно – я меняю перспективу.

Когда-то я уже летел головой вниз, с криком страха, который не хотел слетать с губ. Я буду падать десять секунд, судя по подсчётам калькулятора (как действуют эти долбаные часы?). Под конец полёта разовью скорость более трёхсот километров в час и с этой скоростью врежусь в какую-то из скал. Вероятность, что оболочка колыбели выдержит это падение, составляет один к сорока четырём. Я надеюсь, что после меня останется каша, что меня не удастся вернуть к жизни. Шанс девяносто восемь процентов – это, наверное, много. Меня оглушает шум ветра, душит, как вода, расплющивает щёки, я становлюсь гелевым шариком, запущенным в окно резвым ребёнком. В размазанном туннеле виден конец, но вместо света там клубится чёрный дым. Я лечу в небытие, нет смысла жить с такой дырой в сердце.

– Это, наверное, проявление френического безумия, – улыбается Пат. – Я приехала, чтобы познакомиться с тобой, по крайней мере, мне так кажется. Я предчувствовала, что это в конце концов произойдёт.

Я скучаю по ней, как же сильно я по ней скучаю… Помню всё: бархатную кожу на её спине, которую я чесал перед сном (она урчала от удовольствия, словно кот), её мягкие волосы, пахнущие фруктами и травами, губы, худые ноги (внутренняя сторона бёдер, коленки, голени). Она не занималась любовью обычно, её никогда не интересовало приторное наслаждение. Когда она лежала на животе и приподнимала ягодицы, даже мёртвые предметы чувствовали эрекцию. В моменты возбуждения она дрожала, натянутая словно струна. Она у меня перед глазами, я мог бы коснуться оливковой кожи, но вынужден проснуться.