Всесожжение - [11]

Король говорил дрожащим от волнения голосом. Потом он указал на ведущего церемонии, а тот привёл пожилого скульптора. Старец взял в руку расшитый золотом шнурок, чтобы снять завесу со своего творения. Он посмотрел в небо, по которому ползли пушистые облака, обвёл взглядом собравшихся и поклонился монарху. По знаку ведущего церемонии ударили в барабаны. Краткий рывок, и ткань мягко опала на землю.

Раздался вздох удивления, и на площади воцарилась мёртвая тишина. Даже те, кто стоял слишком далеко, чтобы рассмотреть статую, поняли, что произошло нечто страшное.

Прекрасная женская фигура с босыми ногами, руками, сложенными на груди, одетая в нежное платье, так красиво переданное в камне, что оно казалось прозрачным и открывало мягкую линию плечей, талии и бёдер, эта эфирная, будто летящая женщина из самого красивого весеннего сна, носила изрытое морщинами лицо старого скульптора. Безобразное, усталое и грустное».

– Скульптор знал, чем рискует, он готовился к смерти, однако король не сделал ничего. Он не сказал дурного о статуи, не разозлился. Он в полном молчании вернулся во дворец и приказал выдать скульптору последнюю часть оплаты, а потом поручил уничтожить статую и все произведения скульптора во всём королевстве, так чтобы нигде – ни в одном портале, ни на одной колонне – не остался след его долота. Его фамилию нужно было стереть из хроник, а вельможам запрещалось заказывать у него дальнейшие работы. К старцу, кроме того, приставили секретную охрану, которая должна была обреза́ть верёвки, подвязанные к потолку пустых комнат. Скульптор должен был жить как можно дольше. Художник проявил несказанную наглость, но даже это не оправдывало жестокости короля, – заканчивает Луиза.

– Он имел полное право быть недовольным – товар не соответствовал заказу, – я глажу её по худой руке. – Но не думаю, чтобы тебя беспокоила судьба старца. Ты скорее думала о самой статуе, правда?

– Скажи, сколько себя ты вложил в мой образ? Сколько во мне представлений об идеальной женщине? А сколько во мне от Пат?

Хороший вопрос, Лу, но я не знаю этих нечётких пропорций. Даже я не мерял всего в процентах и битах. Само собой, у меня перед глазами была Пат. Каждый день, когда я садился в тёмной комнате, вводя программой колыбели очередную линию твоего кода в матрицу, я вспоминал разные детали: её улыбки и отдельные слова, характерные жесты (смешной трепет ресниц и театральный взмах руками), самые частые реакции. Всё покрыто патиной времени, добыто усилителями долговременной памяти из большого, столетнего сугроба воспоминаний.

Изначально я боялся, что не выдержу твоего присутствия, если будешь слишком её напоминать. А потом оказалось, что этих воспоминаний слишком мало, что память не может сохранить ничего надолго. Даже эта цифровая суперпамять колыбельщиков коллекционирует только проявления жизни, картинки, лишённые значения, без запаха и звука, бесконтекстные слайды. Оказалось, что я могу передать тебе всё, что запомнил, смешать со своими впечатлениями о Пат – какой она была, а какой могла быть, – и всё ещё остаётся место для генераторов случайности и психологических креаторов. Ты неповторима, и, если честно, я не знаю, кто ты.

Мы все ходим по кругу, запутавшись в творении и автотворении. После года Зеро мы все стали закоренелыми демиургами, не существует силы, которая могла бы нас удержать от безустанной подгонки реальности к нашим представлениям, от творческой лихорадки, направленной главным образом на себя. Мы не знаем точно, что с нами происходит, никто не гарантирует, что мы это Мы. Мы создаём личностные сертификаты, сборники паролей и самого тайного знания, чтобы в критический момент подтвердить свою личность. Но всего этого может не хватить, потому что мы затронули основную (когда-то инстинктивную), онтологическую уверенность в том, что мы существуем и существовали в таком виде. Мы боимся, что во время очередного пересмотра колыбели, рейда через Вересковые пустоши или реинкарнации кто-то подменит часть нашего сознания или это случится по нашему, отменённому позднее приказу. Ведь по сравнению с членами Сообщества мы чисты, как слеза младенца.

Брендан даёт знак, пора выдвигаться в сторону Замка. Между машинами мелькают человеческие тени. Луиза молчит, переваривая мой хаос кислотами собственного порядка, забавно стряхивает плед и вкладывает масу в маленькую коробочку. Этот жест говорит мне обо всем – вернёмся к этому разговору, когда придёт подходящий момент. А если я вложил в её сознание слишком много себя, то не будет никакого разговора, никакого обмена мыслями. Максимум расписанный на голоса внутренний монолог, обмен взглядами, оживлённый и неожиданный, сравни обмену импульсами между правым и левым полушарием одного мозга.

Глядя на неё, я буду всматриваться в зеркало, меняющее пол в нескончаемом количестве отражений.

5. Morozhenoje

Лу проводит наш любимый эксперимент – вытягивает четыре случайные карты из колоды. Она улыбается при этом как заядлый азартный игрок и каждый раз показывает мне результат: дама червей, дама бубён, дама треф и дама пик. Вытянутые в такой последовательности, как бы она ни тасовала и не перекладывала карты (тянет из разных концов, вытягивает по очереди, тянет по две сверху и две снизу). Ничего не поделать с фатализмом этого мира. Так всегда: дама червей, дама бубён…