Всемирный следопыт, 1930 № 12 - [13]
— Илья, бежим! — крикнул, бросаясь вон из оврага, Раттнер. — Истома опять предал!
— Ильюша, погоди! — кинулась порывисто к Косаговскому Анфиса. — Не пойду я в монастырь. В ногах у матушки и киновеарха вымолю тебе прощение. Останься со мной! Нашим, православным человеком, а не поганцем мирским будешь!
А из тайги прилетел голос Раттнера.
— Илья… беги… пропадешь!
Косаговский оторвал с усилием от своих плеч руки девушки.
— Верно ты сказала, Анфиса: равна наша любовь, да не равны обычаи! А мне по вашим обычаям не жить. Прощай!
Анфиса взглянула на тихо качающиеся, потревоженные ветви, скрывшие Косаговскоро, и, упав на колени, начала бить исступленно поклоны:
— Помилуй мя, матерь божья! Очисти мя безумную, неистовую!.. — шептала Анфиса, пытаясь ветхими, мертвыми словами заглушить самое тяжкое свое горе, похоронить любовь греховную.
И вдруг без памяти, холодная и немая, повалилась на сырую от утренней росы траву.
VI. Через Прорву
Шаманит тайга, поет жуткие песни. Воротит сердце от глухого волчьего воя. Если бы не «Книга Большого Чертежа», запутались бы беглецы в таежных космах. как блоха в собачьей шерсти.
Шли торопко, делая роздыхи и длинные переходы. Не шли — бежали! Хоть и говорит пословица, что беглецу одна дорога, а погоне десять, но в этом случае и беглецам и погоне была одна. И если есть у полковника Колдунова план путей через Прорву (а он, конечно, давно уже догадался снять копию с «Книги Большого Чертежа»), то погоня неминуема.
Шли через топкие болотца, по сухим логам, руслам рек без воды, загроможденным камнями. Всегда «Книга Большого Чертежа» указывала какую-нибудь боковую узенькую лазейку.
Тропа в мир делала самые неожиданные повороты. Но беглецы не сбивались. При поворотах стоило только сверить отметину, нарисованную в плане, с отметиной на местности, и ускользнувшая, казалось, тропа снова находилась. А отметины эти были: то деревянный двухсаженный крест о восьми концах, то «тесь», то-есть сосна, затесанная с обеих сторон, то кедр с опаленной верхушкой, а то и медная иконка, прибитая к могучей лиственнице.
На третий день пути вдруг потянуло теплым, пахнущим гарью ветерком и послышался треск.
Путники забеспокоились и прибавили шаг.
Многочисленные стада белок перелетали с дерева на дерево. Пронеслась, устало махая крыльями, птичья стая. А треск и зловещий свист приближались.
— Пожар идет! — сказал Птуха, останавливаясь и оглядываясь по сторонам.
Действительно, таежный пожар, вот уже несколько дней бушевавший вокруг Ново-Китежа, нагонял беглецов. Не он ли и задержал погоню, высланную Колдуновым?
Между вершинами деревьев сверкнула вдруг огненная змейка, за ней другая.
— Бежим! — крикнул Раттнер. — Я помню по чертежу этот участок пути. Не выпускайте меня из виду!
Они побежали, осыпаемые огненными искрами. Из стволов деревьев, обступивших тайгу, брызнула смола и, вспыхнув, полилась струйками расплавленного металла. На беглецах начало тлеть платье.
Вдруг стена деревьев круто оборвалась. Впереди раскрылось огромнейшее, необозримое моховое болото.
И таежный пожар и Прорва остались за спиной…
Тихо в тайге. Зашебаршит лишь рябчик перелетая с дерева на дерево, да забурчит вдали глухарь.
Глядя на зарево лесного пожара, Раттнер сказал задумчиво:
— Теперь Ново-Китеж снова отрезан от мира! Все отметины на пути, все эти кресты, затесанные деревья, сгорели. Потаенную тропу через Прорву не найдет теперь ни новокитежский «вож», ни даже Колдунов.
Раттнер перелистал задумчиво «Книгу Большого Чертежа» и отложил ее в сторону.
— А это — музейный экспонат, не больше! Она и нам не поможет вернуться снова в Ново-Китеж. Богоспасаемый град остальцев древлего благочестия, этот диковинный бытовой заповедник утерян для нас. Но, будем надеяться, что временно.
Никто не ответил Раттнеру, не поддержал разговора.
Косаговский лежал ничком, лицом к земле, не то спал, не то просто притворялся спящим. А Птуха, думая о чем-то своем, поплевывал меланхолично в костер.
Перехватив тревожный взгляд Раттнера, направленный на Косаговского, Федор сказал тихо:
— Не тревожь его, товарищ военком. У него через бабу гайка маленько ослабела. Ничего! Все обусловится!
— А ты? А у тебя отчего гайка ослабела? — спросил сочувственно Раттнер.
Птуха улыбнулся грустно.
— Я? Я дело другого сорта. По гармошке та по Вкраине ридной соскучал. Надоело по белу свету шляться без утла тай без пригула. К одному бы месту прицепиться.
Птуха повздыхал, затушил каблуком выпавшую из костра ветку и докончил:
— Э, знать, наша доля такая! Поневоле к полю, коли леса нет! Как в песне поется:
Старая китайская дорога, высеченная в скалах, вывела путников на пятый день в Монголию. Увидав бегущих к ним цириков, монгольских красноармейцев в шлемах с клапанами национальных цветов— желтого и синего, Птуха подошел к Косаговскому и, вытянувшись по-строевому, отчеканил:
— Илья Петрович! Про мои тридцать суток гауптвахты за самовольную отлучку не забудьте. Дисциплина, она — мать победы!
АРТУР
Из рассказов о 1905 г. Яна Страуяна
Рисунки В. Щеглова
