Всемирный следопыт, 1930 № 10-11 - [3]
Мужичок нырнул испуганно поглубже в толпу.
Раттнеру бросилась в глаза резкая разница между стрельцами, полонившими их в тайге, и стрельцами, охранявшими посадничье крыльцо.
Последние одеты были не в неуклюжие, набитые пенькой «тегилеи», а в щегольские, ловко сшитые кафтаны из цветного василькового и кармазинного, то-есть ярко-алого сукна. Лишь один из них, видимо, охранявший крыльцо и ночью, был в белом кожухе, расшитом цветными нитками. Суконные тоже цветные шапки их были опушены черным соболем.
Ни тяжелых можжевеловых луков, ни, тем более, топоров, у стрельцов, охранявших посадничье крыльцо, не было. Все их вооружение заключалось в бердышах да в легоньких, коротких, изящно сделанных пищалях. При чем стрелец, имевший бердыш, не имел пищали, и наоборот. Но все они, и бердышники и пищальники, носили через левое плечо берендейку, широкую перевязь с подвешенными к ней пищальными зарядами. Стрельцов, приведших пленных, они встретили насмешливыми возгласами:
— A-а, братия тегилейная!
— Здорово, бердышники! Лежебоки запечные! — презрительно и хмуро ответила «тегилейная братия».
А бердышники не унимались:
— Гля-кось, рыла-то у них разнесло! Что квашня! Житьишко им украинским[1]), острожным. Кажин день жрут щи с убоиной да спят как резаные в своих острожках[2]).
Неизвестно, долго ли еще препирались бы надворные и украинские стрельцы, и не кончилась бы их пря потасовкой, если бы не отворилась вдруг дверь посадничьих хором. Стрельцы смолкли.
На крыльцо вышел высокий мужчина в тяжелом бархатном, отороченном мехом кафтане, с круглыми пуговицами.
— Дьяк! Дьяк Кологривов!.. — зашелестела толпа. — Посадничий дьяк!
Дьяк свесил через перила крыльца обнаженную, повязанную ремешком, чтобы волосы не падали в лицо, голову и сказал строго стрельцам:
— Эки вы люди! Нет на вас тишины. Вы што, на Торгу базарите?
— Ну, коль дьяк вышел, значит, сей минуту и посадник выйдет, — сказал офицер украинских стрельцов, толкая под бок Птуху. — Слышь, мирской!
— А кто у вас посадник? — спросил Птуха. — Може, яки охфицер чи якись таки адмырал?
— Ждан Муравей! — ответил стрелец.
В этот момент снова открылась дверь посадничьих хором. По двору словно буря пронеслась. Все, кроме Раттнера, Косаговского и Птухи, сломались в низком поклоне, касаясь земли пальцами правой руки.
Но и на этот раз вышел не посадник. На крыльце стояла высокая сухая старуха, одетая в черный опашень. Раттнеру при взгляде на монашеский покрой ее платья, на фанатический блеск впалых, не имеющих дна глаз и брови, сурово сдвинутые над переносьем, почудилось, что на дворе вдруг запахло удушливо ладаном.
А толпа зашептала, зарокотала умиленно:
— Посадничиха!.. Мать Соломония!.. Трудница Христова! На мирских вышла поглядеть.
Всхлипнули бабьи голоса:
— Ишь, как высохла, постница наша молитвенница!
— Нашли на кого зенки пялить? На мать Соломонию! — крикнул озорно молодой голос. — На ее дочку Анфису глянули бы!.. У-ух!.. Атлас на пуху!..
На охальника цыкнули, зашикали.
А мать Соломония прожгла пленников раскаленными углями зрачков и, подняв руку с зажатыми меж пальцами кипарисовыми четками, крикнула ненавидяще:
— У-у, сквернавцы мирские!.. Будьте вы трижды прокляты! Изыдете во огнь пепельный!..
Клубом черного дыма взметнулся опашень. И крыльцо опустело. Словно и не было жуткой старухи.
В третий раз скрипнула дверь посадничьих хором, и на крыльцо выглянула сначала высокая, трубой горлатная[3]) шапка, а за нею тучная рыжая борода. Кто-то с трудом, наклонившись, протискивался в дверь.
— Здоров будь, кормилец! — закричали на дворе. — Здравствуй ж, отец наш!
Раттнер и Косаговский подняли глаза. На верхней площадки крыльца стоял посадник.
— Здравствуйте и вы, спасены души! — в ответ на приветствие народа тоже кланялся он в пояс.
Сбросив тулуп на руки подбежавших стрельцов, посадник начал спускаться с лестницы, осторожно, боком ставя на ступени бревнообразные ноги в желтых мягких сапогах. За ним шел дьяк, неся в охапке бумажные свитки.
Не мало времени прошло, пока посадник спустился во двор. Он подошел к скамье, стоявшей на дворе, под одиноким могучим кедром, оставшимся от былой тайги, и тяжело опустился на нее. Засучив затем рукава кафтана, словно собирался драться на кулачки, и охолив ладонью тучную бороду, посадник начал «править суд».
— Ну, дьяк, спасена душа, — сказал он, — начнем со Христом. Што у тя седни?
Дьяк махнул кому-то в толпе рукой, и к скамье выдвинулись люди, закутанные в меха. По меховой одежде, по висевшим за спинами лукам и «тулам», набитым стрелами, легко можно было узнать охотников.
— Откулешные? — спросил строго посадник.
— Промышленники мы, христа-ради, кормилец! — ответил тихим робким басом один из охотников, положив перед посадником уставной, семипоклонный начал. — До тебя с великой докукой пришли.
— Ведомо, чан, то тебе, кормилец, что соболиный оклад платим мы с великою нужею, и в том неоплатном окладе не раз на правеже стояли и в захабне[4]) сидели. Уменьшь, родимый, наш оклад! — бросился на колени охотник.
— Ага! — поднял значительно к носу палец посадник, но ничего больше не сказал и посмотрел растерянно на дьяка. Тот наклонился и начал что-то шептать посаднику на ухо.
