Всемирный следопыт, 1930 № 04 - [41]

Мы усадили Адама Ивановича. Я стал разжигать примус, чтобы согреть чай.

— Третий раз через пороги спотыкаюсь, — жаловался Адам Иванович. — Взял три пенснэ — осталось последнее.

— Погостить к нам или совсем? — спросил доктора приятель.

Степанчиков словно ждал этого вопроса. Лицо его снова озарила золотистая улыбка. Карие глаза сверкнули янтарем.

— Я приехал сюда на работу, — заговорил доктор. — А сколько здесь, пробуду — неизвестно. Это зависит от… лебедей.

— Как от лебедей?

— Так, от лебедей. Да вы не торопитесь. Место здесь глухое. Человек я болтливый. Все узнается. По сравнению с вечностью— это… реникса.

— Как вы сказали? — переспросил мой приятель.

— Реникса! Это у меня поговорка такая. Учился я, изволите ли видеть, в духовном училище, в бурсе по-тогдашнему. Проходили мы латынь. Латинистом был человек тяжелого юмора. Написал он раз на доске слово по-латыни, вызывает меня. «Степанчиков Адам, прочти, что написано». — Я читаю: «реникса». — «Переводи!» Молчу. Латынь я знал основательно, а такое слово встретил впервые. Латинист меня поднял насмех. — «Ты, — говорит, — не Адам, а болван. Написано-то, говорит, самое что ни на есть русское слово — «чепуха». — С тех пор у меня и прилипло это словечко к языку…

Начались в моей квартире нескончаемые разговоры…

II

За окном — неистовая пурга. Седой пряжей заткало окна. Зима справляет шабаш перед наступлением весны. На столе огромный чайник, клюква, сахар и рыба. Я угощаю Адама Ивановича чаем, а он нас рассказами.

Не перевелись еще чудаки на планете. Корчится мир в судорогах, жестокая, как в тайге и джунглях, идет в мире классовая борьба, дуют над землей небывалые ветры и возникает на старом пепелище молодая жизнь. Тунгусы, чукчи и якуты на собаках и оленях ездят выбирать совет, посылают бронзовотелых юношей и девушек на рабфаки, кооперация и госторг проникли на Чукотский полуостров, а по земле ходит чудак Адам Иванович Степанчиков и живет отроческими выдумками. Щедра на многообразие жизнь!

Врачевание для Степанчикова — профессия, дань обществу, кусок хлеба. Живет он другим.

— Я — профессионал-коллекционер, — говорит гордо Адам Иванович. — Всегда, насколько я помню себя, я упрямо собирал какую-нибудь коллекцию. Начал я с маленького. Я собирал, изволите ли видеть, разные склянки, обломки горшков, стаканов, ваз, тарелок— вообще посуды. И вот у меня, у шестилетнего, были горы стекла и фарфора. Потом я стал собирать коллекцию чайных картинок. Знаете, в восьмушках чая Высоцкого в виде премии давалась картинка — китаяночка, фанза какая-нибудь, вид Пекина или пагода. Таких картинок я собрал ни мало-ни много около семисот штук, составлял гербарий. Собирал птичьи яйца. Яйцо прокалывается иголкой с двух концов, содержимое выдувается. Остается скорлупа, пустое яйцо. У меня была богатейшая коллекция яиц. Длительно и успешно собирал почтовые марки. В моей коллекции было тысячи четыре марок — целое состояние. Собирал старинные монеты. Коллекционировал коровьи колокольчики.

Адам Иванович оживлялся, когда говорил о своих коллекциях. Выразительные глаза его горели янтарем.

— Была у меня, — усмехаясь, рассказывал он, — оригинальная коллекция — коллекция черепов.

— Каких черепов?

— Человечьих.

— Где же вы их доставали?

— Где же кроме кладбища? На кладбищах. Собирал я ее лет шесть. Накопил триста черепов. Были черепа стариковские, были детские. Был один негритянский череп. Был череп бандита с проломом черепной кости. Самоубийцы череп был.

— Они и сейчас у вас?

— Нет. На кладбище свез. Нашла на меня хандра, рассердился я, да всю коллекцию в три приема на кладбище свез. Извозчика коньячком подпоил.

Я смотрел на Адама Ивановича с нескрываемым любопытством. Он давил в стакане клюкву й, усмехаясь в моржовые усы, рассказывал:

— А то коллекцию перьев собирал, стальных, которыми пишут. Только это скучное дело. Размаху нет. Я люблю коллекционировать то, что трудно дается. Не покупается, а добывается. Например — благотворительные значки. С четырнадцатого по двадцать четвертый год я сумел собрать тысячу восемьсот с хвостиком экземпляров. Дело это мне разонравилось: надо будет подарить коллекцию в какой-нибудь музей. Свежему человеку будет занятно…

Нас с приятелем живо интересовала странная зависимость срока работы Адама Ивановича от лебедей.

Улучив удобную минуту, когда доктор, замолкнув, пил чай, я спросил:

— Что же вы сейчас коллекционируете, Адам Иваныч?

Степанчиков сделал неопределенный, жест.

— У меня сейчас несколько утонченные коллекции. Неосязаемые, так сказать. Я, изволите ли видеть, коллекционирую реки и птичьи голоса.

Мы с приятелем переглянулись. Сознаюсь, у меня мелькнула мысль, что мы имеем дело с сумасшедшим, с маниаком. Я сопоставил странное появление Адама Ивановича, его неестественную, какую-то золотистую улыбку, его последний явно ненормальный ответ и сделал было вывод, что наш собеседник — умалишенный.

Но Адам Иванович словно угадал мою мысль.

— Вы вероятно думаете, что старик выжил из ума. Как врач, заверяю вас, что я вполне нормален. Я энергичен, занимаюсь гимнастикой, рассудок мой здрав и память тверда.

— Я все-таки не понял вас, доктор, — решился переспросить я. — Что значит «коллекционировать реки»? Что вы, воду в пузырьки из рек берете, что ли?