Всемирный следопыт, 1927 № 08 - [5]
Захарыч крутит лысой головой:
— И што-то не везет, голубки, не везет, батюшки! Подишь вот ты — от жены, да к теще!..
То, что опасность сторожила совсем рядом и сама смерть, казалось, заглядывала в глаза каждому — делало людей странно спокойными. Только рты жадно сосали спертый воздух.
Молодой артиллерист Кепкин, как порожний мешок, упал на палубу, охватив лицо руками. Он завизжал тихонько, высунул Гинсу толстый распухший язык и, подмигивая, полез на рундуки. На него никто не обратил внимания — только у комиссара живей заходили железные желваки, потемнело лицо…
Преувеличенно быстро и развязно работали подводники. Когда громче и назойливее ударяла в рубку зловещая гостья, все вздрагивали. Комиссар, не отрывая глаз от иллюминаторов, бросал порой косые взгляды на Кепкина — и палец ложился тверже на собачку нагана.
«Не испортил бы, бедняга, всего… Ишь, ведь, как перепужался!»
На Кепкина никто не смотрит. Непобедимая звериная жажда жизни заставляет быстрей двигаться, торопиться. Гнетет жалобный визг и стоны Кепкина. Тогда Гинс возвышает голос, подбадривает, старается шутить — и бойче спорится работа.
Железный такой, неписанный подводный обычай: командир смеется, значит — смеяться всем.
Откачивается накопившаяся вода в трюмах, выравнивается нос, и из цистерн осторожно удаляется вода. Но «Пантера» медлит подыматься. Невыносимо долго тянутся минуты.
Подводники украдкой следят за Гинсом и боцманом. Черти, морды невыразительные, мумии египетские! Одинаково равнодушные и всегдашние — они смотрят на глубомер.
«Пантера» упрямится, воздух убывает — все труднее дышать.
Вдруг пухлое лицо боцмана расплывается в широчайшую улыбку. Оскалясь, он говорит Гинсу:
— Всплываем, сатана!
Подводники улыбаются устало. Скорей, скорей бы! Осторожным шепотком передаются желанные слова:
«Всплываем! всплываем!»
Сначала потихоньку, потом все быстрей и быстрей «Пантера» мчится ввысь, таща за собой страшный, молчаливый груз. Спокойно, глухо, мина стучит в рубку, напоминая о себе.
— 60… 53… 50…
К солнцу, к звездам, к ясному прозрачному небу, к благодатному ветерку!
— 49… 47…
Вот, вот! Скоро! Ну, еще!.. Ну!.. Воздуху!!!
Светлеет вода в иллюминаторах. Теперь рядом с нею поверхность и спасенье. Родимые, желанные берега, чайки!..
— Воздуху! воздуху!!!
— 45… 41…
— Воздуху! Воздуху!! Воздуху!!!.
Колачев смотрит на Гинса. По жесткому, суровому лицу его пятнами — бледно-та. Вот она, смерть — неизбежная, никчемная, смешная! Проклятый груз, проклятый, трижды проклятый!
Никто кроме трех — Гинса, комиссара и Захарыча — не знает, что мина всплывет первая, и поднявшаяся за ней «Пантера» наскочит на шишаки. Ничего не знают подводники. Радость спасения влилась буйным рокочущим потоком, зовет к жизни и солнцу. Смотрит комиссар на молодежь, шевелит бровями старый коршун. Нет-нет, да захрипит чья-нибудь глотка, зашатается паренек, рванет нетерпеливой рукой ворот форменки, скрюченными пальцами царапнет грудь.
Уставился в землю комиссар, перелистывает бурные листки прожитой жизни:
Вот где умирать пришлось… Белые резали — не дорезали, доктора резали — не дорезали. Три пули в теле, изломанном, исковерканном. Вот она, смертушка! Да, не даром прожито, пусть другой так попрыгает, как он, комиссар Колачев. Умирать, так с треском!.. Добром помянут там… наверху…
Он широко улыбается Гинсу. Гинс дергает уголками губ. Думать о себе и волноваться нельзя. Гинс не один — вон, как смотрят!.. Пусть и умрут так, С надеждой!
— Как глубина?
— Всплываем!.. 39… 37…
Захарыч смежил тяжелые веки. Он смертельно устал. С трудом приходится сдерживать нервы — годы изменяли.
«Ничего, хорошая смерть! В один секунд ничего не станет! Так-то лучше, голубки!».
Тужится Захарыч вспомнить: кто ж о нем плакать будет? Старческие глаза пытаются воскресить позабытые родные лица. Ничего не удается…
— Внук?.. Никаких внуков нет! И не предвидится…
Трое ждут смерти, и только трое знают, как близка она. Кажется им, что вечная ночь кладет тяжелые свои пальцы на усталые плечи.
Монотонно гудят электромоторы. В лодке висит переливчатый хрип и сопенье. У Навагина рождается дерзкая мысль: рвануть за рычаги цистерны, вихрем взлететь к воздуху, упиться им, бесноваться в диком весельи…
За него это сделал другой. Никто не заметил, как подобрался Кепкин к распределительной доске, кошачьим прыжком кинулся к рубильнику, включил его.
Застыли подводники, замерли, совсем на изнанку красные, мутные глаза. Громом пророкотал выстрел комиссара… Пуля, отбив кусок мрамора, дзигнула в корпус и, свистя, отлетела рикошетом…
Потом были: хриплая ругань, плевки белой пузыристой пены, хриплое дыхание, чей-то нечеловеческий крик, топот, возня…
Взвизгнули яростно моторы, задрожала «Пантера». Рванулись винты за кормой, что-то хлестнуло, заурчало, заскребло — словно злобные железные пальцы морского чудовища яростно рвали обшивку «Пантеры». Опять застыли, опять рванули, натужились в последний раз — и загудели моторы ровными, монотонными гулами. Винты перервали стальной трос мины.
