Всемирный следопыт, 1927 № 08 - [25]

Жизнь замерла кругом. Перестали журчать ручейки под снегом. Перестали перекликаться птицы на ветках. Перестали шуршать волнующиеся вершины деревьев. Жизнь в истощенных телах угасала, с ней умирало и все, что было вокруг.

Появления седьмой зари уже не отметило сознание. Их глаза оставались полузакрытыми. Как слепые звери, тыкаясь лицами в каждое препятствие, ползли на четвереньках два существа, в которых трудно было определить людей. Скуластые, обтянутые черной кожей лица были полузакрыты грязной, свалявшейся щетиной бород. Перед каждым бревном, перед каждою кочкой тела их бессильно опускались в снег…

И на одном из таких препятствий повисло бессильное тело Сементова. Зыбков долго бормотал ему что-то невнятное, тыкал головой в бесчувственное плечо, но Сементов молчал. Тогда, закусив почерневшие губы, со слабым блеском жизни в потухающих глазах, Зыбков пополз дальше один. Временами он терял сознание, и его тело так же бессильно, как тело Сементова, тыкалось в снежные сугробы. Но снова и снова жизнь возвращалась в его маленькое тело, и искра жизни, раздуваемая непреклонным инстинктом, вспыхивала с новой силой. Он снова полз, как израненный зверь, хватаясь зубами за ветви лежавших стволов, чтобы помочь телу перетащиться через них… Солнце было уже за зенитом, когда перед Зыбковым мелькнули просветы опушки и какой-то новый шум, за который жадно ухватились, остатки сознания, с новою силой погнал его к опушке леса. Там почудилась ему жизнь. Ему казалось, что там он увидит людей.

Когда он очнулся опять, то увидел, что эта опушка — только берег новой реки. Новый шум был лишь шумом бурливого течения быстрой воды, журчавшей по руслу глубоко лежащего в овраге потока. Стон не вырвался из его губ только потому, что он уже не мог стонать. Крепко стиснутые зубы оскалились, как у волка, и широко открытые стеклянные глаза говорили о том, что сознание его покинуло…

V. Зверь Ильи Мезенцева.

Седьмого мая, на рассвете старик-зырянин Илья Мезенцев ласково растолкал спавшего на теплой печке внучонка Саньку:

— Ну, будя, будя на пецке-та валяцца. Пора лодку-та снарязать.

Саньке смертельно не хотелось вставать, но он знал ласковую непреклонность своего деда — маленького, седого как лунь, но такого же крепкого, каким были все мужчины в их семье. Делать было нечего, и, слезши с печки, Санька вышел наружу.

Утро было холодное. Блестящая изморозь покрывала ветви деревьев, тесно обступивших со всех сторон небольшое селение охотников-рыболовов на берегу реки Илыч, притока многоводной Печоры.

Корма лодки, лежавшая в воде, покрылась коркой льда, и Санька старательно чистил, сбивая льдинки широким ножом. Тяжелый нож мелькал в маленьких крепких руках, совершая быстрые и точные движения и ни разу не задев по дереву тонких, еловых досок, из которых был построен корпус лодки. Когда чистка была закончена, Санька сбегал в избу и притащил оттуда большой берестяной короб; его он поставил на носу. Затем бережно вынес два ружья — большой неуклюжий шомпольный штуцер деда Ильи и свою берданку. Напоследок он уложил в лодку маленькие берестяные верши и две сошки — дед любил стрелять с сошками. Илья вышел из избы, внимательно осмотрел лодку, поводил носом по сторонам, как будто нюхая воздух, и одним толчком спустил лодку в воду. Через минуту дед и внук уже плыли по течению Илыча, короткими крепкими движениями весел толкая легкую лодку.

— Церез Укью пойдем, — коротко произнес старик.

Больше часу они плыли в полном безмолвии, нарушаемом только всплесками весел на реке и шорохами просыпающегося леса по берегам.

Через некоторое время лодка свернула в устье небольшого притока Илыча — речки Укью и, замедлив ход против быстрого течения, поползла по ней. Вода была прозрачная, но совершенно желтая.

Деревья тесно сгрудились на высоких берегах, образуя глубокий туннель, в котором текла Укью. Свет еще только начавшего свой дневной путь солнца едва проникал в глубокую выемку русла. Прошло еще около часу. Санька притомился и на минуту оставил весло. В это время его тонкий слух уловил какой-то посторонний звук — точно большой зверь лез по лесу, похрустывая ветвями. Звук этот был настолько слаб, что даже старик Илья его не заметил.

Еще некоторое время они медленно продвигались вперед, когда Санька твердо решил, что странный звук ему не послышался, а действительно раздавался в темной чаще леса. Ткнувшись носом лодки в береговой снег, оба стали прислушиваться. Поставили несколько вершей и снова двинулись дальше. Ехали не спеша и, когда солнце было уже довольно высоко, старик остановил лодку и, при помощи Саньки, развел костер. Из берестяного короба достали несколько кусков рыбы и, повертев их на шомполе над огнем, поели.

Старик стал набивать короткую трубку, а Санька сидел смирно и прислушивался. Ему снова почудился в лесу тот же звук пробирающегося крупного зверя.

— Послухай, деда, цто звона там ходит!

— Ведмедь раньсе времени снялся… ходит… Ты здесь у лодки побудь, а я схозу поглягу. — И, взяв свой штуцер и сошки, старик скрылся в лесу.

Илья Иванович легко взобрался на кручу берега, не замечая сгрудившихся на его пути лесных великанов. Он безошибочно находил верную дорогу среди завалов бурелома, ни разу не дав себе даже труда нагнуться, чтобы пройти под каким-нибудь препятствием.