Всемирный следопыт, 1927 № 08 - [23]
Тогда, осторожно подвигаясь, он подобрался к самому дереву и, сделав углубление в сугробе, сел. Сделав несколько движений руками и ногами, точно желая убедиться в том, что он цел, Сементов крикнул.
Слабый человеческий крик утонул в шуме гневного леса, и из темноты не пришло никакого ответа. Подождав и прислушавшись, он крикнул еще раз. Теперь совсем близко от себя он услышал слабый ответный крик.
У Зыбкова так ломило голову, что он не сразу мог понять, что раздавшийся неподалеку крик — это зов Сементова, и ответил лишь на второй крик. Но двигаться ему не хотелось — и кричать самому тоже не хотелось. Когда Сементов крикнул опять, он позвал его к себе.
Перекликаясь на каждом шагу, Сементов ощупью пошел к товарищу. Снег оказался глубоким. Местами под ним были лужи воды. Потратив много времени на преодоление десяти метров, отделявших его от Зыбкова, Сементов устал и почувствовал, что промокшие ноги совершенно окоченели.
Так они сидели и совещались. Трудно было охватить положение. Ревущая темнота леса давила на их потрясенное сознание и не давала собраться с мыслями. Не сразу был понят трагизм утраты аэростата со всем содержимым корзины. Запасы пищи, берданка, патроны — все это исчезло бесследно. Освидетельствовав карманы, Зыбков обнаружил в них осколки коньячной бутылки, о которые и порезал тут же себе руки. Спичек не оказалось ни у того, ни у другого — остались в резиновом мешке на борту аэростата. Мысль об отсутствии спичек особенно резнула.
Становилось холодно. Возбуждение падало, с ним уходило и тепло. Озноб начинал проникать в тело. Решили итти, хотя бы для того, чтобы согреться. Пошли, натыкаясь на стволы, проваливаясь в сугробы снега. Ветви кустарника упирались прямо в лицо, раздирая кожу и заставляя поминутно закрывать глаза и отдергивать голову.
Скоро они убедились в том, что итти совершенно немыслимо, и решили переждать до утра, поднимаясь для движения только тогда, когда чувствовали сильный озноб. Промежутки отдыха делались все более короткими, и, наконец, не будучи более в силах сидеть, они все время держались на ногах, сами не зная, подвигаются ли они вперед или кружат на месте.
Когда между вершинами деревьев чернильная темнота сменилась серой мутью, они пошли уже более уверенно, избегая столкновения со стволами и не давая ветвям беспрестанно бить по лицу. В просветах стволов им почудилась полянка, и вдали за этой полянкой маячила большая темная масса. В один голос они закричали:
— Аэростат! — и спотыкаясь, падая на каждом шагу, бросились к опушке леса. Тратя последние силы, прибежали к опушке и увидели, что, вместо полянки, перед ними — глубокая пропасть, белеющая снегом. Никакого аэростата ни здесь, ни по ту сторону пропасти не было. Изнеможенные и разочарованные, они упали на снег. Под влиянием видения, в них снова воскресли надежды на красное вино, ветчину и сало, на шоколад и хлеб, и сразу все это снова рухнуло — на этот раз уже без надежды возврата. А самое главное — нет ни ружья, с которым каждый патрон мог сулить сытную пищу, ни спичек, обеспечивающих жаркое пламя костра и уютный свет в ночных лабиринтах жуткого леса…
Все направления были одинаково безнадежными или одинаково сулили спасение. Пошли вдоль края пропасти. Пошли туда, где им мерещились люди, тепло и жизнь. Но ветви и снежные завалы крепко держали неожиданных гостей и не пускали их туда, куда тянул инстинкт.
Раннее северное утро не изменило картины. Все та же пропасть тянулась на их пути, говоря о том, что они не вольны выбирать даже направление своего движения. Подчиняясь воле гор, в беспорядке нагромоздивших обрывы и заваленные Снегом пропасти, блуждая между неохватными стволами лесных великанов, провели они весь этот день.
Пустота в желудках давала себя чувствовать. Это не был еще настоящий голод, когда человек готов жевать все, что могут смалывать зубы. Пока еще они только для того, чтобы отвлечь внимание, жевали хвойные веточки, отбивая горечью игол позыв к еде.
Вдруг оба замерли на месте, неожиданно увидев первое живое существо за весь день — серую белку, сидевшую спокойно на высоком суке. Не спуская с нее глаз и точно постепенно врастая в землю, Зыбков приник к земле и поднял палку валежника. Медленно, едва заметно заводя ее за спину, он нацелился и швырнул в белку. Палка ударила по суку, на котором сидела белка, и зверек, перевернувшись в воздухе, полетел вниз. Но, еще не достигнув земли, он уцепился за широкую ветвь и исчез в раскидистой зелени огромной сосны. Первая охота окончилась неудачей…
На этом же месте их застала ночь. Пренебрегая болью в руках, обдирая их в кровь, они наломали сосновых ветвей и сделали себе постель на снегу. Тесно прижавшись друг к другу, заснули. Но сон был недолог. Промокшая обувь делалась железной и, как тисками, сжимала их. Нужно было вставать и итти, чтобы размять замерзающую обувь и чтобы немного согреться. Так же, как в прошлую ночь, они брели без всякого направления, не зная, продвигаются ли вперед или топчутся на месте.
Еще одно утро застало их спящими в обнимку под корнями десятиобхватного великана. По какой-то прихоти ветров мох здесь не был завален снегом, или снег уже стаял, и люди лежали на влажной постели из мягкого мха. Дрожь, когда нельзя произнести ни одного слова и зубы непроизвольно щелкают при каждой попытке открыть рот, погнала их снова вперед. И это утро не дало им ни людей, ни пищи, ни жилья. Но что-то особенное творилось с лесом: словно мертвый вчера, он ожил сегодня. С разных сторон доносилось робкое чириканье птичек. Большой, тяжелый глухарь, вспугнутый чуть не наступившим на него Зыбковым, тяжело захлопал крыльями, лавируя в теснинах между стволами.
