Всемирный следопыт, 1926 № 12 - [11]

Канищев засунул в рот кусок шоколада и стал внимательно разглядывать свои приборы, выхваченные из чернильной темноты серебряным жалом фонаря. Его массивная фигура вырисовывалась на темном фоне неба, упираясь головой в самую ручку ковша Медведицы. За своим занятием он, казалось, забыл про рассказ, и я воспользовался перерывом, чтобы по едва уловимым колебаниям тонов на земле провизировать курс нашего полета. Компас говорил все то же: Норд- Норд-Ост 39–40.

— Ну, и чем же кончилось все ваше путешествие?

— А, как всегда, благополучно. Что вы думаете, где мы оказались на поверку?.. На самом Севере Лапландии, за полярным кругом. Мы все-таки, в конце концов, добрались до жилья. Ну, и жилье же, должен вам доложить. Я никогда, ни до, ни после, ничего подобного не видел. Представьте себе хижину поистине циклопической постройки. Стены, сложенные из огромнейших каменных глыб, глыб, которые могли наворотить только титаны. А посредине, из царящего внутри полумрака, выпирает огромный жертвенник-очаг. Пламя тянется прямо к двери, заменяющей трубу. И, доложу я вам, житьишко же было у нас в этом палаццо каменного века.

«Началось с того, что мы невольно обидели наших хозяев-лопарей, отказавшись есть совершенно протухшую рыбу. Лакомство это они специально для нас вытащили на стол из неприкосновенных запасов, а мы его не смогли оценить. Через два дня, однако, мы ели уже и эту отвратительную гниль. Но самое скверное не в тухлой рыбе и еще кое-каких лопарских деликатесах, все, как один, приноровленных для того, чтобы вызывать реакцию желудка у нормального человека.

«А вот, вообразите себе, что во время сна кожа ваша покрывается сплошным шевелящимся покровом насекомых. Вы не успеваете смазывать с одного места этот покров рукой, как в другом уже снова вся кожа оживает. Вши… Откормленные, породистые, привыкшие к своей полной неприкосновенности. Наконец, мы вынуждены были сбросить с себя все платье и так сидеть около очага, чтобы иметь возможность хоть на некоторое время освободиться от этих проклятых тварей. Мы не рисковали умереть с голода: хозяева оказались очень радушными и кормили нас на убой. Но волосы шевелились на голове от перспективы провести всю зиму в обществе вшей. Тело уже перестало чесаться. Оно просто горело, сделавшись красным, покрытое сплошными узорами мельчайших пятен укусов. Мы просто не могли постичь, да я и сейчас себе не представляю, как переносили эту пытку сами лопари. Ведь они при нас ни разу не снимали одежды.

«Как мы узнали от лопарей, проходящий невдалеке тракт оживлялся только весной, а до тех пор было очень мало надежды увидеть людей. Переправить нас к ближайшей почтовой станции, за двести с лишним километров, лопари тоже не брались, так как у них не было ни лошадей, ни оленей. Они усиленно рекомендовали ждать весны и даже как будто были в обиде, что мы не отдаем должного их гостеприимству и стремимся с такой поспешностью покинуть их кров. Не знаю, дождались ли бы мы весны или рискнули бы на путешествие пешком за двести верст. На наше счастье, через две недели сиденья в этом вшитом питомнике, мы услышали бубенцы на тракте и увидели упряжку запоздавшего возвращением с промыслов приказчика. Он выручил нас, дав знать на почтовой станции о нашем положении и прислав за нами целую экспедицию».

Мы помолчали несколько минут.

— Ну, однако, делается, что-то свежо, вероятно, скоро рассвет. Надо доставать фуфайку, — произнес Канищев, возвращаясь к действительности.

Через пять минут широкая спина его в белой фуфайке снова загораживает от меня доску с приборами. Ноготь меланхолически постукивает по стеклу, будя заснувшие стрелки анероидов. Тьма уходит. Делается холодно-серо, и сквозь серую мглу проступают снизу леса. Зеленая гуща деревьев, подернутая сильною ржавчиной осени, расступается иногда для того, чтобы дать место узенькой желтой прогалине полянки или болота. Столбик ртути в термометре быстро падает на четыре деления, и перо барографа заметно идет на снижение.

* * *

Проходит не больше часа в серой предрассветной мути, как из-за груды темных облаков на востоке проглядывают ярко-красные лучи дневного светила. Увы, не надолго. Сразу же тяжелые, серые тучи сгоняют их обратно. В 4 часа 16 минут пополуночи день вступает в свои права. После необычайно теплой ночи мы сразу чувствуем: его неприветливые об'ятия. Легкий холодок забирается под воротник тужурки и неприятно щекочет позвонки. Приходится прибегнуть к живительным глоткам глинтвейна и все тому же шоколаду.

Шум ветра в вершинах деревьев все более и более явственно доносится снизу. По тому, как гнутся стволы, можно судить о скорости ветра: по крайней мере метров 12 у земли. Наша скорость — почти семьдесят километров в час.

Мало-по-малу пейзаж несколько разнообразится маленькими деревушками, приютившимися на юру, около узких извилистых речек. Из лесов, окружающих деревушки, доносится разноголосое мычанье скота. Концерт получается очень своеобразный, и ему нельзя отказать в определенной благозвучности.

Однако, надо воспользоваться присутствием там внизу нескольких белых и красных рубах. В рупор кричу: