Всемирный следопыт, 1925 № 07 - [9]

Кроме перечисленных нами произведений Фламмарион написал огромное количество статей, очерков и популярных книг по астрономии, в том числе несколько астрономических романов: «По волнам бесконечности», «Урания» (В небесах), «Конец мира» и «Стелла».

В своих произведениях, написанных ярким, образным и высоко-художественным языком, Фламмарион, говоря о далеких мирах, никогда не забывал нашей Земли и наших социальных неустройств. При всяком случае Фламмарион упоминает о них; в особенности Фламмарион ненавидел войну. Он был убежденным антимилитаристом и не упускал случая, чтобы не сказать против человекоубийства хотя бы несколько слов.

Так, в последней книге «Прогулка по звездам», написанной Фламмарионом недавно, он говорит:

«Перед величественным зрелищем звездного неба как-то не веришь в возможность религиозных и расовых распрей у мыслящих существ, населяющих землю. На самом деле, все бесчисленные кровопролитные войны, залившие кровью поля сражений, ужасы инквизиции, Варфоломеевская ночь и т. д. — все это кажется не столько даже жестоким, сколько бесцельным делом. Мысль, уносимая на крыльях бесконечности, видит перед собою уходящие тысячелетия, и в эту минуту страшная резня, столько раз обагрявшая землю, представляется еще более бессмысленной и жестокой».

Это возвышающее и облагораживающее влияние астрономии Фламмарион и ценил больше всего. Он был глубоко убежден, что если бы люди знали величие мироздания, всю грандиозность Вселенной, то они скорее пришли бы к установлению нового братского строя на земле, где не будет больше ни эксплоатируемых, ни эксплоататоров, ни обездоленных, ни враждующих, ни проливающих кровь для завоевания какого-нибудь клочка территории, который затем поступает в частную собственность капиталиста.

Признавая возвышающую роль звездной науки, Фламмарион призывает всех познакомиться с этой наукой, и в своей последней книге говорит:

«Трудно понять, почему человечество обыкновенно остается равнодушным перед видом звездного неба и почему столько мыслящих существ никогда не были охвачены благоговением при виде этой величественной картины. Бесконечность и вечность говорят с нами на языке звезд. Звезды нам говорят, что нет никаких преград, никаких границ нигде в в пространстве, и что куда бы ни проникло наше воображение, мы везде найдем центр бесконечности, не имеющей пределов. Звезды нам говорят, что не хватило бы вечности для того, чтобы пронизать в одном направлении эту бесконечность. Конечно, эти представления потрясают нас, слабых мыслящих муравьев. Но насколько же развивают они наше мышление, насколько они расширяют наши горизонты, насколько они выше мелочных забот, которым мы посвящаем почти все мгновения нашей жизни».

>Медальон, выбитый в честь Камилла Фламмариона ко дню его 75-летия.

В той же жните Фламмарион как бы делает завет людям и говорит:

«Будем же созерцать небо, будем изучать его. Картина неба — самая величественная из всех жар-тин; книга неба— самая интересная из книг. Будем же любоваться этой картиной, будем читать эту книгу — и мы станем просвещеннее, благороднее и лучше, чем были. Изучать Вселенную, — прибавляет Фламмарион! — значит изучать себя; астрономия касается нас гораздо ближе, чем это кажется».

Фамилия Фламмарион происходит от галло-римского слова «фламмерон», что значит «несущий свет». Фламмарион вполне оправдал это имя. Он всю свою долгую жизнь нес свет науки в широкие народные массы и сделался поистине интернациональным ученым.

Отрывки из произведений Камилла Фламмарнона

О чем пел сверчок

Наступил вечер. День был жаркий и солнечный, после целого ряда дождливых дней, и окончательно- предвещал наступление так давно уже ожидаемого лета. Хотя солнце уже закатилось, но щеглята, малиновки, зяблики и черные дрозды все еще пели, неутомимые в своих радостях; бесчисленные гнезда красовались в чаще; на вершинах больших деревьев дикие голуби; нежно и меланхолически ворковали; по ту сторону леса, на отдаленном горизонте, всходила луна, в волнистом и прозрачном воздухе, и близ самой виллы, в ближайших рощицах, неподражаемый голос соловья, переливаясь на тысячу гармоничных ладов, насвистывал первую ночную песнь.

Порою водворялась полная тишина, и, прислушиваясь внимательно, можно было лишь с трудом уловить шум листьев или насекомого, задевшего в своем полете за какую-нибудь ветку; однако, можно было и тогда расслышать отдаленный шум крыльев майских жуков, пролетавших по воздуху, освещенному последними дневными лучами, затем снова наступала глубокая тишина, последние звуки напевов птиц как бы засыпали вместе с ними, и соловей снова начинал свой гимн любви.

Однако, в свеже-скошенном сене, в траве, в просеках основной общей мелодией, непрерывной, настоящей песнью этого вечера было пение сверчка. Последние строфы малиновки, свист соловья, жужжание насекомых, воркование горлицы, односложные перекликания жаб, раздававшиеся в тени, как звоны небольшого колокола, даже кваканье лягушек в долине, — все это по временам замолкало как бы для того, чтобы прислушаться, и начинало снова, как своего рода деревенский хор, как неправильный и причудливый аккомпанемент непрерывному пению сверчка; его кроткий, тихий, скромный голос казался голосом мрака и ночи, и в этой среде он властно царил, придавая тон, соответствующий этой поре дня, когда все остальные голоса замолкли.