Всемирный потоп. Великая война и переустройство мирового порядка, 1916–1931 годы - [232]

Таблица 15. Дорожающая конфронтация: военные расходы накануне Первой мировой войны в сравнении с расходами в 1930-х гг.

Были, конечно, и те, кто связывал свои надежды с новыми технологиями, в первую очередь самолетами, полагая, что с их помощью удастся преодолеть безжалостную логику материального обеспечения. Япония, Германия и Италия ценой собственного опыта убедились в том, что война в воздухе – это преимущественно война на истощение, в которой определяющую роль играют экономика и технология. До 1945 года существовали две мировые морские державы: Британия и Соединенные Штаты. Своим знаменитым заявлением в мае 1940 года о том, что США располагают 60 тысячами самолетов, Рузвельт давал понять, что в век авиации США претендуют на исключительное преимущество. Первыми эту ужасную силу ощутят на себе города Германии и Японии, а за ними последуют Корея, Вьетнам, Камбоджа и многие другие.

Однако будущим государствам-инсургентам предстояло оспаривать не только экономическую и военную мощь. Их вызов носил и политический характер. Урок первых десятилетий XX века состоял не только в том, что, как об этом часто говорят, демократии были слабы. Конечно, у них имелись свои слабые стороны, но они были намного более жизнеспособными, чем монархические и аристократические режимы, на смену которым они пришли. Стратегически важнее было то, что с приходом массовой демократии использование некоторых видов силовой политики становилось все более проблематичным. В ходе Первой мировой войны сами по себе исчезали созданные еще в конце XIX века такие удобные транзитные пункты, расположенные на четверти и на полпути к демократии, как конституция Бисмарка или ограниченное право голоса в Британии, Италии и Японии. Но прежде чем исчезнуть, рейхстаг и японская «диета» оставались действенным фактором сдерживания устремлений германских и японских милитаристов. Всеобщее или частичное избирательное право для мужчин, а в недавно возникших государствах национальный республиканизм стали нормой повсеместно – от Японии до Соединенных Штатов. Нередко эти образования были еще довольно слабыми и недостаточно сформировавшимися. Но требования масс, которые отражались в этих новых образованиях, были уже вполне сложившимися, поэтому в условиях, более или менее приближенным к либеральным, любая крупномасштабная империалистическая экспансия представлялась маловероятной.

Националистически настроенным инсургентам все чаще казалось, что они стоят перед выбором между бездеятельным демократическим конформизмом и национальным самоутверждением, движимым некоей новой форой авторитаризма внутри страны. Казалось, компромисса быть не могло. Это была совершенно нетрадиционная формула. До определенного момента историческим примером для инсургентов был Бонапарт, а его вряд ли можно считать традиционалистом. Авторитарные движения межвоенного периода и режимы, ими создаваемые, стали новым ответом на драматические изменения во внешней и внутренней политике. Но такой ответ формулировался постепенно. На протяжении 1920-х годов диктатуры, подобные диктатуре Муссолини, все еще оставались редкостью и существовали на периферии. Диктатуры 1920-х годов в Польше и Испании воспринимались как нечто временное. Лишь в 1930-х годах сталинизм, нацизм и японский империализм в своем стремлении бросить вызов статус-кво обретут определенное постоянство. Новый империализм не имел аналогов, а его необузданная агрессия была направлена как против собственного народа, так и против народов других стран. Лицемерие – это единственное преступление, в котором нельзя обвинить нацизм.

Но что позволило государствам-инсургентам решиться на бунт, с самого начала обреченный на провал? Как мы видели в первой части настоящей книги, в Первой мировой войне победила коалиция, которая внешне демонстрировала новый уровень международного сотрудничества. Соединенные Штаты и Антанта вели совместные военные действия. Они объединили свои экономические ресурсы и пытались определить некие общие ценности. После окончания войны Франция, Британия, Япония и какое-то время Италия стремились закрепить эти отношения. Решающим фактором во всех этих расчетах были Соединенные Штаты. В результате переговоров в Версале появилась Лига Наций, до 1930-х годов игравшая роль нового форума мировой политики. Неслучайно, что в 1920-х годах все основные европейские инициативы были так или иначе связаны с Женевой. Но без своего великого политического вдохновителя – президента США – Лига превращалась в символ, определявший основную черту новой эры – незримое присутствие американской мощи. Америка была, по выражению одного британского интернационалиста, «привидением на всех наших застольях»[1500].

Разумеется, Вудро Вильсон рассчитывал, что Америка будет использовать свое влияние, действуя через Лигу Наций. Но, как он дал ясно понять в январе 1917 года в речи, посвященной «миру без победы», у него не было ни малейшего желания, чтобы Соединенные Штаты возглавили что-нибудь наподобие международной коалиции. Еще в Версале он дистанцировался от военных союзников. Реальная конструкция, появившаяся в начале 1920-х годов, стала ироническим воплощением устремлений Вильсона. Как отмечал в 1924 году Остин Чемберлен, отход Америки от участия в Лиге Наций в сочетании с зависимостью Британии и Франции от США фактически превращал Америку в «супергосударство», обладающее правом вето на решения, совместно принятые остальными странами мира