Всемирный потоп. Великая война и переустройство мирового порядка, 1916–1931 годы - [103]

. Именно поэтому судьба большинства в рейхстаге и Веймарской республике имела второстепенное значение в расчетах Вильсона. На Парижской мирной конференции он всячески старался избегать встреч с делегацией Германии. Как отмечал Вильсон, «он не возражал бы… встретить старую кровь и железных людей старого режима, но одна только мысль о том, что придется наблюдать эти бесцветные создания нового режима.» была ему противна[648]. «Бесцветные», подобные Эберту и Эрцбергеру, могли предпринять определенные шаги в нужном направлении, но для того, чтобы в Германии укоренилось настоящее самоуправление, требовались годы, если не десятилетия. Вильсон воспринимал переговоры с Германией прежде всего в качестве рычага, обеспечивающего ему преимущество над победителями. Теперь, когда Германия была на грани поражения, именно французский и британский империализм, по мнению Вильсона, представлял собой основную опасность для его концепции нового мирового порядка. Вот почему, хотя сотни тысяч американцев сражались плечом к плечу с солдатами Антанты, он решил откликнуться на призыв Берлина в одностороннем порядке, без консультаций с Лондоном или Парижем. Вильсон попросил германскую сторону изложить свою позицию более подробно, на что правительство Макса фон Бадена с радостью сообщило, что целиком и полностью принимает каждый из «14 пунктов» и готово вывести германские войска со всех оккупированных территорий под наблюдением «смешанной комиссии».

В октябре 1918 года Британия и Франция оказались в чрезвычайной ситуации. В минуту военного триумфа казалось, что Вильсон неожиданно возвращается к позиции исключительного положения США как мирового арбитра, с которой они впервые столкнулись в январе 1917 года. Начиная с весны 1918 года в отношениях между Вашингтоном и европейскими столицами возникла значительная напряженность. Антанта негодовала по поводу неспешной реакции Вильсона на последнюю наступательную операцию Людендорфа. В течение лета отношения обострились в связи с интервенцией в России. Аналогичным образом, хотя позиция Лондона в вопросе о Лиге Наций оказалась более твердой, чем позиция Вашингтона, Вильсон и Ллойд Джордж уже спорили по поводу структуры и задач этой организации. В близких к Вильсону кругах о европейцах высказывались в открыто враждебном ключе. В Европе даже в официальных протоколах звучало презрение британского кабинета министров по отношению к тому, с какой беззастенчивостью Вильсон вступил в односторонние мирные переговоры с Берлином. Менее сдержанные отчеты о заседаниях с участием Ллойда Джорджа в начале октябре сообщают о его взрывах гнева. Вильсон действовал в одиночку. Он оставлял Германию безнаказанной и делал это во имя прогресса и справедливости. Когда даже The Times расценила заметки Вильсона о мире как великодушный либеральный шаг, Ллойд Джордж едва сдерживал себя[649]. Воспоминания о «мире без победы» пробудились не только в Европе. В США республиканцы требовали не перемирия, а безоговорочной капитуляции.

Раздосадованный гневной реакцией на свою одностороннюю дипломатию, но полный решимости использовать предоставленную Германией возможность, Вильсон решил поднять ставки. 14 октября в ответ на вторую записку Макса фон Бадена по вопросу перемирия президент потребовал доказательств того, что Германия действительно встала на путь демократии. Скрытый смысл был ясен: кайзер должен уйти. И снова общественное мнение в Америке заботило Вильсона не больше, чем действительные перемены в Германии. Ему надо было казаться одновременно и сильным, и либеральным. Но для Лондона и Парижа это было серьезным промахом: в Германии требование демократизации как условия заключения мира неизбежно давало противоположный результат; сторонники реформ будут восприниматься как вражеские марионетки. И европейские союзники были правы.

В Берлине были обескуражены второй нотой Вильсона. Правительство Макса фон Бадена оставалось верным идее переговоров с Вашингтоном. К концу октября военная обстановка была столь безнадежной, что большинство в рейхстаге оставило всякую мысль об организации кампании массового сопротивления вторжению союзников. Однако крайне правые восприняли требование Вильсона об отречении кайзера как подстрекательство. Пренебрегая позицией гражданского правительства, Людендорф отправился в Берлин, чтобы заявить протест и поднять правые силы на последнее сражение за имперский штандарт кайзера. 26 октября Макс фон Баден отправил его в отставку. Успокоить моряков оказалось сложнее. Под предлогом подготовки эвакуации с побережья Фландрии германское адмиралтейство отдало приказ о последнем массовом выходе в Северное море, где должно произойти решающее столкновение с британским флотом. Именно этот самоубийственный мятеж офицеров привел их к окончательному поражению. В первые дни ноября 1918 года команды кораблей, стоявших в Киле, отказались подчиняться приказам мятежных офицеров. Телеграф и телефон быстро разнесли эту новость, и смелый пример моряков поднял революционную волну по всей Германии.

Зимой 1917/18 года, когда в Брест-Литовске шли переговоры, германские милитаристы своими агрессивными действиями саботировали попытки рейхстага заключить легитимный мир на Востоке, что привело к забастовкам в Берлине и Вене, расколовшим демократическую оппозицию. Теперь попытка правого крыла саботировать мир на Западе привела к полному краху режима кайзера. Несоблюдение субординации и неразумные действия германских ультранационалистов поставили попытки германских парламентариев обеспечить упорядоченный демократический выход из войны на грань провала. Когда в первых числах ноября со всей Германии начали поступать сообщения о мятеже и бунтах, правительство фон Бадена, почти утратившее власть, с замиранием сердца ожидало сообщений с Запада. Сумеет ли Вильсон заставить Антанту принять условия перемирия, на которые с готовностью соглашалась Германия? Сядут ли союзники за стол переговоров, прежде чем германское государство развалится в ходе столкновений между левыми революционерами и правой фрондой? К 4 ноября казалось, что Лондон и Париж тянут время, а германская оборона рассыпается на глазах. В Берлине царила тихая паника.