Всемирная история болезни - [16]

Тогда вспомнилось, как в детстве внезапное счастье приносили совсем уж простые вещи: бархатистый мел на гладком асфальте, разноцветная карта мира над письменным столом, рисунок вилкой на плавленом сырке, ночное южное небо. Помню, как радовалась мама моей радости. Вот оно! Кое-что начало проясняться. Выстраивалась логическая цепочка: моя мама – я – моя дочь (мне тогда казалось, что будет девчонка). И если сейчас ухватить за хвостик ускользающий смысл: зачем я привожу ребенка в этот мир, можно даже понять, зачем меня саму сюда привели 25 лет назад. (То бишь – постигнуть всеми разыскиваемый смысл жизни.) А это, согласитесь, по нашим временам не так уж мало.

В своих медитациях, направленных на весенние пейзажи, я додумалась даже до мысли, что становлюсь чуть ли не равной самому господу Богу, так как создаю человека, творю новую жизнь. Это пугало и завораживало одновременно. Но я уже знала, что не только имею на это право, но и обязана поделиться белым светом с растущим во мне существом.

От этих роскошных мыслей прошла тошнота, и малыш зашевелился внутри.

Когда срок перевалил за половину, а я сама стала слегка переваливаться с боку на бок, хотя упорно старалась держать форму, пришло еще одно удивительное чувство. Это было похоже на то, что пишут в книгах по психологии про раздвоение личности. У меня иногда получалось воспринимать окружающее за себя и за того парня (как раз тогда выяснилось, что это мальчишка). Он был во мне, он был мной и в то же время – уже сам по себе. Меня крайне забавляло это чувство. И в то же время радовало, что – несмотря на свою раннюю самостоятельность – он пока что совсем-совсем мой. То есть не может пойти без меня куда-нибудь погулять с папой и не уедет до поры до времени к бабушке в деревню. Это значило, что я начинала его любить, уже предчувствуя свою будущую ревность.

Тогда мне приснилось однажды смешное: кто-то сказал, что если я назову сына Марком, то он, вырастя, однажды спасет свой народ или даже человечество. Я рассказывала всем и смеялась, но это имя мне нравилось все больше и больше…

А потом сказочная жизнь внезапно оборвалась, я осталась одна, без мужа, но об этом не хочу сейчас говорить. Я так и не поняла, что с ним произошло, но с тех пор моя вселенная замкнулась на мне и моем ребенке. Тогда, когда малышу до выхода оставалось меньше недели, стало ясно, что он – самый младший участник заговора против небытия. Помню, я тогда возвращалась от остановки и вдруг поняла это: ведь сама я была почти совсем беспомощной в борьбе со страшной пустотой, и теперь уже ребенок награждал меня смыслом, а не я его. Он обязан был восстановить равновесие (один умирает, другой – рождается), встать на опустевшее место своего отца, потому что никакое место не должно быть пусто.

И тогда он родился.

20

А утром оказалось, что добры молодцы взяли языка в клубе собаководов (а отнюдь не в гастрономе). Язык был большой, фиолетовый, так что все сразу опознали его принадлежность к породе чао-чао (пока-пока). Впрочем, все так же единогласно не знали, что с этим языком дальше делать. А когда милиционеры не знали, что им делать, они обращались за советом к своему кумиру и оракулу по имени Железный Феникс. Оракул питался исключительно мышами из щедрых подвалов, а вещал пословицами и поговорками русского народа. Для толкования заумных высказываний Железного Капитон Капитоныч выписал из-за моря мудреца-толмача. Им оказался известный итальянский писатель Дальвино. Этот книжный червь питался бумагой, на которую нанесены хоть какие-нибудь печатные символы, но предпочтение отдавал словарям ненормативной лексики и газетам, публикующим криминальную хронику.

Капитон Капитоныч сладострастно перекрестился на фигурки богов Этана, Ментана, Пана-пропана, Брутана и Стоп-крана, стоявшие под его рабочим столом, и пошел открывать камеру Железного Феникса. Когда милиционеры вошли к оракулу, он как раз закончил анализировать какие-то анналы и обратил свои ясные очи к клетчатому солнцу. Капитан и три лейтенанта выстроились перед ним полухороводом, и Капитон Капитоныч протянул священной птице собачий язык.

Феникс лениво щелкнул клювом и, не отрывая своего взора от вольной воли за окном, прохрюкал:

– Язык до Киева доведет.

Потом шумно, по-млекопитающи понюхал воздух, подцепил когтем зеленый листик, прилипший к кителю Дарницкого, и еще изрек:

– В огороде бузина – в Киеве дядька.

И уж только после этого понял, чем пахнет в коридоре отделения милиции:

– Котлеты по-киевски, котлеты по-киевски!

Капитан шепнул на ухо среднему лейтенанту, чтобы тот распорядился насчет порции свежих мышей, а сам обратился к толмачу, что, мол, давай переводи. Дальвино торопливо вытащил из дырки в зубе кусочек аннала и начал:

– Знамо дело, в Киев ехать надо. Там эта банда себе гнездышко устроила. Вот и птичка говорит, да и у летописи нынче вкус больно древнерусский.

После этих слов он отчаянно начал проситься в туалет, потому что его держали вместе с Фениксом взаперти, а выпускать иногда забывали.

– Шнурки оставь, – буркнул Нарезной и пошел сопровождать Дальвино до конца коридора.