Всемирная история без комплексов и стереотипов. Том 1 - [8]

Гилберт Кийт Честертон

Да что там историки… Возьмем для примера спортивного комментатора, что ведет репортаж с футбольного матча. Характер этого репортажа, его смысловые акценты, эмоциональная окраска и прочие особенности прямо укажут на личностные ориентировки комментатора. Здесь достаточно ярко проявятся и его патриотизм, и национальная принадлежность, и сугубо индивидуальные пристрастия, которые могут касаться взаимоотношений с президентом того или иного футбольного клуба или, скажем, цветовой гаммы формы игроков.

И это, заметим, рассказ бесспорного очевидца!

Недаром же бытует такое выражение: «Лжет как очевидец».

Но что же тогда говорить о хронике событий, имевших место несколько сотен, а то и тысяч лет назад, да еще в какой-нибудь экзотической стране, быт и нравы которой никак не соответствуют стереотипам мышления исследователя?

Вот он и пытается подогнать явления старины глубокой под параметры прокрустова ложа своей, понятной его сознанию и валентной в отношении его ущербного менталитета Истории, которую многие с настойчивостью, достойной лучшего применения, продолжают называть наукой…

Такой вот историк, пытаясь применить знакомый ему с университетского курса метод аналогий, начинает бездумно сравнивать Наполеона с Гитлером только на том лишь основании, что и тот, и другой в свое время двигались с запада на восток в направлении Москвы, и оба — с бесславным финалом на театре военных действий.

Метод аналогий, как и всякий иной научный метод, гораздо сложнее примитивного сопоставления, достойного разве что старух на лавочке у подъезда. Среди великого множества требований, предъявляемых научному методу, есть и такое, как унификация понятийного аппарата. Если История, преподаваемая в российских школах, содержит сведения о том, что испанский авантюрист Кортес во главе небольшого отряда высадился на побережье Мексики и грабительски захватил эту страну, то его современник Ермак Тимофеевич совершал абсолютно идентичные действия на территории Сибирского ханства. Можно, конечно, из чувства патриотизма называть действия Ермака присоединением, но сути дела это не меняет, а вот на понятийный аппарат влияет самым разрушительным образом, уничтожая иллюзию наукообразности.

Если своего соотечественника, засланного на чужую территорию с целью сбора секретной информации, мы почтительно называем разведчиком, то иностранец, прибывший к нам с той же миссией, тоже имеет право на аналогичное определение. Оценочные критерии должны быть едиными, иначе нужно наложить жесточайшее табу на слово «наука» в сочетании со словом «история».

Критерии не имеют права зависеть от вкуса, моды, политической конъюнктуры, а также от религиозной или национальной принадлежности исследователя.

Если, конечно, вести речь об Истории как о науке. Есть история Франции, но не может быть французской истории. Можно говорить о французской мифологии, поэзии, музыке или живописи, но не существует французской физики или химии…

КСТАТИ:

«Национальной науки нет, как нет национальной таблицы умножения; что же национально, то уже не наука».

Антон Чехов. Из записных книжек

А древнегреческий ритор Лукиан писал: «Историк в своей книге обязан забыть про свою национальность».

Национально ориентированная история, если уж на то пошло, ничуть не лучше патриотически ориентированной. И та, и другая может быть проиллюстрирована известной анекдотической фразой: «А-а-а! Их двое, а мы одни!»

Историки, к сожалению, весьма напоминают этих двух болванов, особенно если позволяют себе фразу типа: «О, как мы их отколошматили при Грюнвальде!»

Вы, господа, всего лишь читали о Грюнвальдской битве, а вот кто, кого и как колошматил тогда, увы, никто доподлинно знать не может.

В идеальном, можно сказать, случае историк наблюдает какое-либо событие, хуже, если он слышит о нем из уст очевидцев, и уж совсем безнадежно, если он об этом событии прочтет, скажем, в газете, где какой-нибудь ретивый борзописец этой публикацией берет реванш за отсутствие литературного таланта и его признания.

Если в газете напечатана заметка под названием «Попал под лошадь» (см. «Двенадцать стульев» Ильфа и Петрова) с описанием уличного происшествия, то едва ли самый талантливый из историков смог бы на основании прочитанного убедительно проанализировать множество самых разных исходных моментов. Например, Остап Бендер мог по нечаянности, по рассеянности попасть под лошадь; мог сделать это умышленно, желая покончить счеты с жизнью; его могли толкнуть под копыта и т.п.

Не может быть также и однозначного ответа на вопрос, являлся ли Остап Бендер исторической личностью. Впрочем, так ли это важно?

Зачастую художественные произведения отражают суть эпохи точнее и содержательнее архивных материалов.

КСТАТИ:

«История — это роман, который был; роман — это история, которая могла бы быть».

Братья Гонкуры

И при этом далеко не всякий документ мог бы стать Историей. В архивах пылятся сотни, тысячи неправедных судебных вердиктов, идиотских указов и законов, справок, протоколов, заявлений и т.п.

Ну, как можно делать выводы об эпохе на основании типичного протокола профсоюзного собрания, на котором обсуждалось аморальное (по-советски: антиобщественное) поведение одного из членов коллектива образца 1982 года? Подобные документы — компетенция скорее психиатра, чем историка.