Всемирная история без комплексов и стереотипов. Том 1 - [2]

Помимо всего прочего, он был, пожалуй, единственным заведующим кафедрой, не обладавшим билетом с профилем «Вождя мирового пролетариата» на обложке.

Нельзя сказать, что ему было недоступно членство в этом элитном легионе. Мало того, его, вначале простого преподавателя, затем доцента и наконец профессора, ученого с мировым именем, потомственного историка, не раз готовили к посвящению, но всякий раз в самый канун торжественного события происходило нечто, бросающее тень на моральный облик кандидата в неофиты. В результате церемония откладывалась на довольно длительный срок. И так до следующего случая…

Только уж очень простодушный не догадывался, что все эти препятствия были рукотворными, и автором их являлся сам же кандидат, однако так называемые компетентные органы относились к этому балагану достаточно снисходительно, считая не более чем озорством признанной знаменитости, что само по себе никак не угрожало сложившемуся порядку вещей.

К этим компетентным органам, или, как их еще называли, «Конторе Глубокого Бурения», профессор относился на удивление лояльно и даже уважительно.

Когда (это было в начале восьмидесятых) один из его любимых аспирантов и мой друг еще со школьных времен, Костя Мальцев, не без смущения сообщил ему, что официально приглашен на службу в КГБ, профессор с неожиданной легкостью одобрил эту аллергическую для любого советского интеллигента стезю, сказав при этом: «Чем больше там будет умных, честных и талантливых людей, тем лучше для мировой интеллигенции».

Как он говаривал потом, уже будучи моим соседом по двору, это был, в сущности, единственный орган советской власти, где не держали дураков.

К дуракам он относился крайне нетерпимо, с видимым удовольствием и часто цитируя Бенджамина Франклина: «Заткнуть дураку глотку — невежливо, но позволить ему продолжать — просто жестоко».

Профессор был искренне убежден в том, что если не все, то многие беды этого мира происходят оттого, что дураки имеют непозволительно много прав и возможностей, особенно в нашей стране, которую вслед за классиками можно назвать краем непуганных идиотов.

Последние имели в университете достаточно солидное представительство, но серьезного сопротивления враждебным выпадам профессора не были в состоянии оказать прежде всего потому, что были дураками, а кроме того, их гонитель был гораздо более ценен для Системы, хотя бы в плане престижности, а вот они, несмотря на свое квазипрестижное бедняцкое происхождение, были для нее всего лишь необходимыми издержками, не более.

Так продолжалось до августа 1991 года, после которого Система сделала вид, будто рухнула, дабы беспрепятственно попользоваться ею же самой построенным хаосом во всех сферах неумирающей жизни.

Многие из ортодоксально ориентированных коллег профессора были либо отправлены на пенсию, либо уволены по причине служебного несоответствия. Им на смену пришли недавние партийные функционеры с дипломами кандидатов наук, но, увы, без той истинной образованности, которая так раздражала их в процессе общения с «прослойкой» (как официально называли интеллигенцию).

В аудитории пришел и новый студент. Он никак не тяготился отсутствием начитанности, идеалов и принципов, презирал бедность и преклонялся перед богатством, оправдывая любое его происхождение.

Эти и другие явления стремительно меняющегося бытия оказали неожиданно сильное воздействие на Профессора, напрочь лишив его того, что принято называть душевным равновесием.

Дело в том, что, пребывая во внутренней эмиграции, он взирал на Систему как бы со стороны, не испытывая в отношении ее ярких негативных эмоций, как это было присуще диссидентам.

Сейчас же, вернувшись из внутренней эмиграции, Профессор почувствовал себя грубо и нагло обманутым теми, кто, распахнув ворота концлагеря, разоружив караул и расписав все стены пьянящим словом «свобода», в действительности вручил все властные полномочия ворам и бандитам с явной целью поживиться плодами беспредела.

Лучше самые плохие, самые жестокие законы, чем беззаконие.

Одной из ключевых фраз новых хозяев жизни была следующая: «Если ты такой умный, то почему же такой бедный?» И этот вопрос задавал тот, кто только что обчистил карманы своего собеседника (вынужденного, разумеется). Пожалуй, именно эта фраза и включила зажигание в доселе невозмутимой душе Профессора.

Он, по словам Кости, как-то на рассвете позвонил ему с просьбой о немедленной встрече.

Когда Костя привел его на конспиративную квартиру, одну из тех немногих, до которых еще не дошли руки новой власти, Профессор твердо произнес:

— Константин Павлович, я намерен прежде всего поставить, вас в известность о том, что коренным образом изменил мнение о вашей организации…

Немного помолчав, он добавил:

— Отдать без боя великую страну всякому отребью — это, знаете, батенька, дурно пахнет… и весьма смахивает на предательство…

— Вы меня за этим вызывали ни свет ни заря? — спросил Костя. — Сообщить мне о том, что я, оказывается, работаю в преступной организации? Так? Но это я и без вас, извините…

— Да нет, я о другом… совсем о другом… Учитывая обстоятельства окружающей нас жизни… я решил создать некое общественное движение… своего рода движение сопротивления…