Вселенная Тарковские. Арсений и Андрей - [22]
Постепенно буря затихала… Конечно, у Маруси случались приступы одиночества, но медленно горечь уходила. Из памяти, но не из сердца.
А жизнь на Щипке и в Партийном переулке продолжалась.
Так как Тарковский и Маруся с детьми были соседями, то изредка они встречались, коротко беседовали и расходились каждый по своим делам. Со стороны могло показаться, что это просто чужие люди, которые случайно столкнулись на улице и сказать им друг другу нечего.
В декабре 1937 года Антонина Бохонова родила двух недоношенных девочек, одна появилась на свет уже мертвой, а вторая скончалась через несколько дней. «Это все такой ужас, такая безумная боль и ненужные страдания, что я и думать не хочу. Лучше сломанные ноги, руки, что хотите, только не тот бред, который происходит в родильном доме. Ну, я больше не буду! Прошло уже. Теперь я Вас буду только любить». Это письмо Антонины Александровны Арсению – крик, вымучивание из своего израненного сердца высокого чувства. Попытка себя убедить в том, что все, что произошло – расставание с Владимиром, жизнь с Арсением, непростые взаимоотношения дочери с новым маминым мужем, гибель новорожденных девочек, драматическое одиночество Маруси Вишняковой – свершилось и свершается во благо. Необъяснимое, не поддающееся осмыслению, но неизбежное, исключающее всякий возврат к прошлому благо.
В 1958 году, когда жизнь на Щипке будет уже далеко, будет уже почти мифом, Арсений Тарковский напишет:
Когда же недоразумение с вычиткой гранок по сводкам благополучно разрешилось, мать рассмеялась и пошла в душевую комнату, что располагалась в конце длинного коридора за раздевалками в просторном, выложенном белым кафелем зале с окнами, замазанными белой краской.
Здесь она разделась, покидала вещи на деревянный топчан, встала под душ и пустила воду.
И тут же где-то в недрах стены забурчал кипяток, стал подниматься вверх по оцинкованной трубе как по шахте лифта, плюнул паром.
Мать увидела свое отражение в небольшом зеркале, вмурованном в стену.
Впрочем, оно почти сразу же и запотело.
Мать закрыла глаза.
Глава 5
Андрей
Андрей стоит перед приоткрытой дверцей зеркального шкафа.
Ему семь лет.
Он один в комнате.
Из воспоминаний Марины Арсеньевны Тарковской: «Огромный зеркальный шкаф стоял в одной из двух десятиметровых комнатушек на Щипке. Он порядком попутешествовал вместе с бабушкой. В 1936 году, похоронив мужа, она приехала к маме в Москву и привезла свою громоздкую старинную мебель. В зеркальном шкафу кроме одежды, белья хранился кусок черного бархата, намотанного на картон, переживший даже эвакуацию, когда было выменено на еду почти все. Бархат был подарен папой, и мама надеялась, что когда-нибудь сможет сшить из него платье. (Увы, он был украден соседями, временно вселившимися в 43 году в нашу комнату.) Однако шкаф был не только предметом меблировки, частью нашего домашнего обихода. Он казался почти одушевленным, чуть ли не членом семьи. Бабушка очень берегла его, боялась, как бы мы не разбили зеркало, защищала от посягательства Андрея, который приноровился зажигать об него спички. Следы этого насилия до сих пор видны на зеркальной поверхности».
Андрей двигает дверцу шкафа, чем-то приближает себя к себе, то отдаляет себя от себя, увеличивая при этом обзор комнаты, в которой когда-то жил его отец.
Андрей хорошо помнит, как раньше, когда отец жил с ними, мать настрого запрещала ему и сестре беспокоить его, когда он работал и спал. Мать говорила детям, что их отец пишет стихи, и это очень тяжелая работа, которая забирает много сил и времени.
Марина, конечно, слушалась и не подходила к двери, за которой был отец, а Андрей тайком все-таки приникал к замочной скважине. И, как герой «Замка» некий землемер по имени К., видел: «За письменным столом посреди комнаты в удобном кресле с круглой спинкой сидел, ярко освещенный висящей над головой лампой, господин Кламм». От этого запретного зрелища становилось не по себе, но оторваться от него не было никакой возможности. Так и проходили минуты, казавшиеся часами, но ничего не менялось, а запретное так и оставалось запретным и непонятым.
Андрей мог разобрать только спину отца, который сидел, склонившись над столом и завернувшись в шерстяное одеяло. В створе открытой форточки курился сизый папиросный дым. Горела настольная лампа.
Наконец отец вставал из-за стола, тушил папиросу в чугунной, в форме восьмиконечной звезды, пепельнице и, как был завернутым в одеяло, так и ложился на кровать, отворачиваясь к стене. Он почему-то никогда не выключал настольную лампу и спал при желтоватом, болезненных оттенков свете.
Андрей знал, что его отец часто болеет, и поэтому тоже его нельзя беспокоить и волновать. А еще его надо жалеть и не обижаться на него, когда он кричит и требует, чтобы его оставили в покое. Мать говорила, что его отец очень нервный, и Андрей верил этим словам.
