«Всех убиенных помяни, Россия…» - [133]

Я опять дома. Мама, бедная моя седенькая мама, думает: так просто, помог добрый человек бедной девушке… Бедная моя седенькая мамочка, что я тебе скажу, что?..

Милый брат мой, родной мой друг, не браните меня! Еще немножко сил, и я стану другой!

Хотя вру. Я не знаю, как надо стать другой. И потом, здесь все такие. Не хочется выделяться…»

«…Только потому, что некуда, некуда было пойти, а брата опять выгнали (он грубый, дерется), я опять пошла к ним. Вот разговоры:

— Мариэт, Мариэт, идите доканчивать коньяк с голой женщиной!

— Вино и любовь. Ноги вверх!..

— Предлагаю поддержку. Финансовую, морально и физически. Ваше мнение?

— По женщине, по женщине возьмем, возьмем, возьмем, и дьявола и Бога вином зальем, зальем…

Я только что из церкви, где молилась долго и горячо. Встала, чтобы уйти. Заперли двери.

Вспомнились строки вашего последнего письма: каждому, пришедшему к вам по постельному делу, скажите просто и громко — пошел вон! Если не поможет, плюньте в физиономию.

Сказала и плюнула (так хотелось стать «другой»). А они подумали, что я «мило шучу», нашли это забавным. Аплодировали… Было весело и пьяно. Весело ли — вопрос. Но пьяно — вне сомнения…»

«…Откуда это: «Много мне нужно и много мне надо…»? И разве, действительно, так уж много надо мне? Только горку книг, кусочек синего неба да чтобы там, за институтской рощей, всю жизнь, всю жизнь бледно-розовой, перламутровой головкой своей кивал цветок «глод», предсказывающий ясные холодные дни. Так в детстве мне говаривала старая няня Бабичка. Это еще до гувернанток. Те таких чудесных примет не знали…

А знаете, давно уже нашего плетня нет. Оба сада соединены. Под нашими елочками — окурки, разбитые бутылки, рвота и грязь. Там, где золотыми пчелами прожужжали наши детские годы, теперь городской сад. А в доме вашем — «камсамольский клуб», как сказал мне наш бывший кучер, пьяный, как всегда, любезно навестивший нас «в глуши забытого селенья», привезший нам в подарок мешочек муки и связку бубликов.

Здороваясь с мамой, он сказал: «Здравствуйте, гражданка»… «Ровное» ломится от яблок, то есть не «Ровное», а «Червона з1рка», по-теперешнему. Так жаль, что в юности не пришлось мне быть с вами в этой «31рке». Была я девочка румяная и надменная. И папы боялась…

Но когда придут к нам годы исключительно воспоминаний, мы встретимся — встретимся, да? — в аллеях «Ровного». Мы будем уже стариками. И, я думаю, никго нас, старых, оттуда… не выгонит. Я поведу вас в самую глушь, куда с трудом просачивается солнце дрожащими мячиками. Изодрав в кустах старенький мой салоп, я нарву для вас маленьких-маленьких белых цветов, похожих по форме на незабудки. Они — как жемчуга на шее вашей мамы в дворянском собрании… И расскажу вам и самой себе искренне и подробно, как дошла я до жизни такой. Или… меня «дошли»?..

Я, кажется, перехожу к «кожаной куртке». Пожалейте меня, милый…»

* * *

«…Где были вы на первый день Пасхи? Я была в гостях у… проституток. Панельных, двухрублевых. И мне было нечеловечески горько в этот день. Зачем я пошла? Знаете, когда зуб болит, хочется почему-то все время ковырять в нем, усиливая боль… Мне хотелось сравнить себя и их, хотя я и знала, что все мое настоящее только дебют по сравнению с их прошлым. Скажу прямо: хотелось понять, проститутка ли я сама. Или мне еще рано заботиться о желтом билете, знакомиться с настоящим «гулянием по улице», куда, крещусь издали, я не выходила сама, куда меня выгнали…

Встретили меня с застенчивой ласковостью. На столе белели сахарными верхушками папушники (купили в складчину). В стакане лиловели фиалки. У иконы горела лампада. Все «как в лучших домах»… Говорили со мной почтительно, называли меня «панночкой» и «барышней». Когда я завела разговор об их «ремесле» (думая о своем…), радушные мои хозяйки быстро отмахнулись от него, не желая, очевидно, меня грязнить… И я не могла понять: не посвятили они меня в свои тайны потому, что действительно считали меня «чистой, порядочной барышней»? Или это только робость, которую испытывает спившийся любовник провинциальной драмы перед столичным гастролером?..

Так и ушла я, не разрешив своих сомнений…»

* * *

«…Долго не хотелось об этом писать. Этот эпизод, кажется, мне не к лицу. И вы просто могли не поверить, что я способна на такую любовь «за тридевять земель». А ведь это правда. Как правда и то, что я хватаюсь за каждую соломинку, могущую вытащить меня отсюда, дать мне, наконец, человеческую жизнь, настоящую, прочную любовь и… ребенка… Еще в прошлом году я вышла замуж… по переписке. Муж мой, с которым я до сих пор не знакома (наша здешняя жизнь богата и не такими еще анекдотами, мой друг!), фамилию которого ношу, в то время блуждал по пескам у Гумилевского «озера Чад» — служил в Иностранном легионе. Он русский, немного, кажется, инвалид, с простым, широким лицом, судя по карточке. «Муж» меня очень любит (я его тоже). Сделав меня своей женой, он писал мне из Африки такие нежные (как никто и никогда), такие безграмотные письма, что долго-долго этой безграмотной нежностью я только и жила. Мы оба копили средства, жалкие копейки, на мою поездку к нему. Потом он уехал из Африки. Кажется, в Париж. И замолчал. Что с ним? Умер, просто забыл? А ведь только он любил меня по-настоящему, и горько ему будет узнать, что я так глупо гибну.