«Всех убиенных помяни, Россия…» - [112]

Россия умерла, и встали мертвые, чтобы из рук осатанелых живых вырвать тело бессмертного императора и унести его от мрази людской и спрятать до срока в дикой тайге.

И мнится мне: колыхается тяжелый гроб на плечах Меншикова, Бестужева, Сперанского, Милютина, Столыпина, первых и последних сынов Петровых. Медленно двигалась за гробом толпа творцов и свидетелей русской славы, мысли, искусства, мощи — по слову Господа воскресшая толпа. Преображенец в буклях с бастионов Петропавловской крепости будил верных императору пушечным салютом. За колесницей, за факельщиками, за безмолвными рядами взыскующих иного града, за тысячами умерших и убитых, за всеми тихо когда-то почившими и всеми безвинно ныне расстрелянными шел митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский Вениамин, за Христа и Россию убиенный, и синим ладаном окутывал осиротевшие плиты развенчанного города.

А в дымке Сенатской площади, взлетая на каменную глыбу, чернел могучий силуэт Медного всадника, и глубокая борозда гнева и обиды кривила покрытое инеем лицо прыгающего в Неву Петра…

Теперь Петербург пуст. Понуро стоят чугунные кони Аничкова моста. Зеленая плесень стерла державные черты Екатерины у Александринского театра. Сорвана решетка Зимнего. Блудливые слова высечены на Александровской колонне, в камне памятника на Знаменской площади.

Из тела гранитного гиганта вырван дух — имя Петрово, память его: волнующий след годов, когда «Россия молодая, в боренье силы напрягая, мужала с гением Петра», временно стерт, запачкан кровавой тенью сгнившего маньяка.

Но бессмертна слава, бессмертен каждый надрез, сделанный топором Преобразователя в дереве русского дома. Бессмертен Петербург. И пусть ползет над тобой, город-колдун, липкое марево гнили, пусть продан ты, Петра творенье, за сусальное золото, за ложь и подлость набальзамированной куклы и окрещен ее кличкой — все: и безумство людское, и слепота — до срока. Исполнятся дни, и над головой твоей венчанной, неразумными втоптанной в пыль, снова радужным венчиком сверкнет оно, имя твое благословенное: «Петербург».

^{(Новые русские вести. 1924. 17 февраля. № 51)}

Петр

28 января 1725 года в небольшом городке Санкт-Петербурхе тревожно гудели колокола. Стекалась толпа к Адмиралтейству, к вычурному царскому дому. В волнах медного набата сдержанно и пугливо струилась разноязычная речь: латышская, финская, шведская, немецкая, голландская, русская. Новорожденная столица казалась разбуженным муравейником.

От Адмиралтейства, от царского дворца хлынул людской поток к темно-серой, угрюмой крепости на островке Иени-Саари, при устьях Невы. С горьким стоном качнулся колокол церкви во имя святых апостолов Петра и Павла. Дубовый с серебром гроб внесли на паперть, поклонился ему народ низко. А когда плеском голосов заструился по островку царский хор, упала на каменные ступени женщина с темными волосами, поддерживаемая под руки Александром Даниловичем Меншиковым.

— Царица-матушка Катерина… — пронеслось в толпе.

Передние ряды плотным кольцом окружили паперть. Какая-то старушка древняя, напрягая подслеповатые глаза, спросила дряблым шепотком:

— А што-то она, родимая, убивается так?

Покосился на нее сосед-стрелец, из бывших потешных, и сказал, широким рукавом закрывая лицо:

— Государь всея России и император Петр Первый волею Божьей помре…

Это было 28 января (10 февраля) 1725 года, двести лет тому назад. Великий Петр и умер величаво: когда бушующая Нева заливала столицу, император первый бросился на простой лодке спасать утопающих, простудился и отдал Богу свою кипящую душу.

Петербург, Петербург нынешний, некогда прекрасный город некогда прекрасной страны, — есть что-то роковое в этом — каждые сто лет разрушается наводнением. В этом году оно уже пронеслось над униженным творением Петра. Но грозная река не вошла еще в свои беспокойные берега. Но со дня на день там, в Петровом граде, ждут нового, небывалого еще шторма. И, быть может, в день двухсотлетия со дня своей смерти накличет Петр смерть и на свой развенчанный город.

Какая кричащая, какая режущая разница между тем, кто «всеобъемлющей душой на троне вечный был работник», и теми, кто, встав из тьмы, тьму принеся с собой для России, не их России, для России Петра и нашей!

Гений Петра, пройдя сквозь призму двух веков, горит в годах неугасаемым пламенем. Всматриваясь в эту гигантскую тень, брошенную на весь исторический путь страны, невольно хочется преклонить до земли голову перед ним, первым и величайшим нашим императором, крестным отцом России.

Патриархальный быт сельца Преображенского, крутая и тоже «вся в прошлом» мать, вторая жена царя Алексея Михайловича, Наталья Кирилловна Нарышкина, слегка задетые цивилизацией, и то не западной, не «немецкой», а византийской, дьяки Зотов и Нестеров, потом игры с темными «потешными», потом воспитанная по Домострою жена, Евдокия Лопухина, до самого своего пострижения в монахини пытавшаяся и мужа своего, почти подростка, и всю страну отбросить лет на сто назад…

И если в такой обстановке не заглох, не оброс рутиной творческий дух юного царя, то исключительно потому, что крупная, огромная искра Божья пылала в этой неистовой душе с первого же дня ее земной жизни до дня последнего. Никакие бури не загасили ее.