«Всех убиенных помяни, Россия…» - [101]

Я насторожилась. Было так интересно услышать о знаменитом старце Григории из уст человека столь когда-то близкого ему.

— Обвиняли меня, что я ввела в царскую семью Распутина. Это ложь. Его приблизили ко двору великие княгини Анастасия Николаевна и Милица Николаевна — так называемые «черногорки» — при участии епископов Гермогена и Феофана, что потом и было установлено следствием. Нельзя забывать, какую роль всегда в России играло суеверие. Все видели в Распутине человека, обладавшего даром ясновидящего, мистической силой излечивать болезни.

Было ли это случайностью или нет, я не знаю, думайте как хотите, но факт остается фактом: неизлечимо больному наследнику сразу же стало лучше после молитв о нем Распутина. Вполне понятно, что несчастная государыня, как утопающий за сломинку, хваталась за Распутина, который силой внушения или каким-то другим путем, но облегчал страдания наследника. А ведь последнего лечили медицинские светила мира и — безрезультатно.

Я не хочу бередить старых ран, опровергать всю эту клевету и — грязную ложь, которой меня забрасывали. Я укажу лишь на то, что после катастрофы со мной, в результате чего я на всю жизнь осталась калекой, я впала в какой-то сон, который причинил бы мне смерть, если бы не та же мистическая сила Распутина. До сих пор слышу его голос: «Она будет жить, но на всю жизнь останется калекой». Так и случилось.

Говорят, что я получила от государыни очень много драгоценных подарков. Верно только то, что мне, действительно, царица дарила много вещей, но они совсем не были дорогими. Ее любовь ко мне особенно выразилась в том, как она ухаживала за мной во время моей болезни в 1915 году.

После революции царская семья имела возможность выехать из России за границу, но царь решительно отказался уезжать из России куда бы то ни было. Из Тобольска уже император писал мне: «Я и жена с удовольствием хотели бы жить, как простые крестьяне, остаток дней наших в Тобольске, лишь бы не покидать Россию».

Ничего «зловещего» теперь в Вырубовой нет. Она заметно состарилась, одета очень скромно, гладко причесана.

Обе Танеевы, мать и дочь, живут почти безвыездно недалеко от Выборга. Существуют они только тем, что дают уроки языков и музыки и шьют.

^{(Сегодня. 1926. 15 апреля. № 82)}

Молодежь и контрреволюция

В социалистической печати и в печати близких к социалистам кругов в последнее время нередко поднимается вопрос: «Почему русская учащаяся молодежь, бывшая всегда авангардом революции, рассадником социализма, теперь не только отошла в сторону и умыла руки, но даже резко порвала с былыми традициями и в своей наиболее действенной части примкнула к Белому движению, примкнула к контрреволюции?»

Почему? Исчерпывающий ответ вытекает из самой сущности революционного процесса в России. Стоит только, отбросив всякую демагогию, внимательно проследить те этапы, которые пришлось пройти русской молодежи за последние годы.

До войны в толще русского студенчества и учащихся старших классов средних учебных заведений социалистическая агитация приносила, действительно, пышные плоды. Молодежь, поощряемая революционным подпольем, а зачастую и своими же педагогами — быть либералом и поругивать «самодержавный гнет» считалось, как известно, хорошим тоном, — усердно читала Маркса, Лассаля, Каутского, Плеханова, Бакунина и других, менее авторитетных, но не более неоспоримых авторов. Следуя компетентным указаниям искушенных в борьбе вождей, русские юноши и девушки самоотверженно конспирировали, устраивали забастовки, сражались с полицией, вольно или невольно играя на руку тем, кому разрушение русской государственности было по тем или иным причинам выгодно, и оплачивая незрелый энтузиазм административными карами, ссылкой в места столь и не столь отдаленные и каторгой. Было ли все это следствием серьезной убежденности в несправедливости государственного строя, в гнете одних сословий над другими и желанием более закономерно распределить между всеми жизненные блага или и в данном случае приходится считаться со своеобразной особенностью русского человека — быть в оппозиции к любой власти только потому, что она власть, — это вопрос другой, вопрос крайне сложный, и не исчерпать его в краткой статье. Сейчас я только хочу сказать, что и русская учащаяся молодежь, по крайней мере ее значительная часть, по примеру своих либеральных отцов безудержно подтачивала тот тысячелетний сук, на котором она сама не без удобства сидела.

Война всколыхнула в русском обществе небывалый патриотизм, прорвавшийся сквозь густые наслоения пораженческой идеологии. Еще недавно говорить о народной гордости и любви к отечеству — если под ним говоривший не подразумевал гордости партийной и отечества социалистического — считалось почти неприличным и, во всяком случае, столь же смешным, как если бы кто вздумал щеголять в костюме XVIII века. Мастерски выдрессированные по Марксу молодые люди встречали таких «донкихотов политического мещанства» ироническими улыбками, а провожали свистками и бранью. И тем более странной и резкой кажется ломка общественного настроения в 1914–1915 годах. Вчерашние циммервальдцы, эсеры, кадеты просто левые и левее здравого смысла заговорили на языке, до сего им совершенно несвойственном — на языке того же «политического мещанства»; как из рога изобилия посыпались непривычные, «черносотенные» слова и понятия: национализм, державность, исторические задачи, православие. Столицы стали свидетелями необычайного явления: студенты, которых, как уверяли социалисты, правительство считало своими «внутренними врагами» наравне с «жидами, поляками и прочей сволочью», стройными рядами, с национальными знаменами и царским гимном, дефилировали у императорских дворцов; из провинции шли тысячи верноподданных телеграмм Монарху. Русская молодежь имела мужество сказать своим опекунам из пораженческого лагеря, что в годину тяжких испытаний никаким другим идеям, кроме идей патриотизма, нет места, и пошла на фронт не во имя планетарной революции, как выражается бывший заместитель председателя Петрогубисполкома Максим Горький, а для защиты родины от могущественного и искусного противника.