Всего один век. Хроника моей жизни - [76]

Ровно через четверть века после нашей последней мимолетной встречи Сергеев позвонил мне — в 80-м году — по телефону домой: «Гретхен, моя жена Софа умерла…» Я ему посочувствовала, не выразив ни малейшего желания его увидеть.

Работа над диссертацией шла в 53–54 годах своим чередом. Раза два в неделю я ездила на семинарские занятия и уроки французского языка на Моховую, в старое здание Московского университета. Это здание в стиле ампир было заново отстроено архитектором Жилярди после пожара 1812 года и появилось в 1817 году одновременно со зданием Манежа. М.В. Ломоносов своим бронзовым бюстом (работы П. Иванова) охраняет нашу alma mater от превращения в очередной офис.

В описываемое время там на третьем этаже находился филологический факультет — узенькие коридоры, небольшие аудитории с обшарпанными столами, тесный гардероб. Такая уютная домашняя обстановка казалась убогой по сравнению с красными ковровыми дорожками в помещениях Минвнешторга или ЦК партии.

Я упрямо и кропотливо доискивалась причин смыслового изменения испанских слов в условиях Латинской Америки. Читала сочинения аргентинских филологов и беллетристов, листала словари, выискивая сугубо местные слова и выражения, а затем распределяла их в группы по собственной классификации: результаты воздействия новых для европейцев природных условий, заимствования из индейских языков (субстрат) и из языков иммигрантов (суперстрат).

Работа непосредственно над диссертацией была несравнимо интереснее и легче подготовки к сдаче аспирантских экзаменов, когда приходилось одолевать теорию и историю языкознания и рисовать широчайшие — во весь стол — таблицы, наглядно изображающие (для удержания в памяти) все этапы многовекового дробления латыни на романские языки, и в частности, превращения староиспанского языка в современный.

С моим научным руководителем, профессором Будаговым, мы ладили. Он был приглашен из Ленинграда в МГУ и наделен в Москве трехкомнатной квартирой недалеко от метро Сокол, куда я и наведывалась для консультаций. Рубен Александрович был достаточно молод (лет сорока трех), высок, красив и седовлас. Он являл собой законченный тип кабинетного ученого и интеллигентного петербуржца. Трудно сказать, чем он больше гордился — своими известными трудами по лингвистике или своими изысканными манерами и безупречностью своей русской речи. Всем его домашним хозяйством заправляла жена, маленькая невзрачная женщина, с виду бывшая домработница, не мешавшая ему, однако, выбирать аспиранток по его питерскому вкусу.

Рубен Александрович знакомил меня со своими и чужими лингвистическими воззрениями, смотрел на меня своими грустными армянскими глазами и с каким-то чувственным наслаждением корректировал мои речевые промахи и вольности: «надо произносить эту фамилию Бсколи, а не Асколи… Надо говорить «сколько времени», а не «сколько время»… Надо…» Я, понятно, повиновалась, но однажды сказала: «Рубен Александрович, вы с русским «на вы», а я — «на ты»…» Вскоре профессор Будагов был избран в члены-корреспонденты Академии наук СССР.

На кафедре романской филологии мне чаще, чем с другими, приходилось сталкиваться с двумя уважаемыми кандидатами наук. Эрнестина Иосифовна Левинтова, маленькая рыжеволосая дама с мясистым носом, меня, в общем, привечала, но поглядывала на меня с некоторым подозрением: как это, мол, из юриста да сразу в филологи. Нина Давыдовна Арутюнова, живописная брюнетка и большая умница, воспринимала меня в целом как коллегу. В своей подаренной мне книге «Трудности перевода с испанского языка на русский» она сделала милую надпись, напомнившую мне, молодой аспирантке, увязшей в научных делах, о том, что есть и другие сферы приложения своих сил: «A la bella Margarita, con todo mi cariño — la autora».

Весной 54-го года в Москве состоялся очередной международный форум — то ли сторонников мира, то ли защитников зеленых насаждений. На этот раз мне предложили побывать в Большом театре с мексиканской делегацией.

Прихожу в гостиницу «Украина». Вестибюль полон народу, толкучка дикая. Иностранные делегаты, советские амфитрионы и шпики. Шум, говор. Я ищу своих мексиканцев.

Вдруг вижу: в центре одного из людских сгущений стоит не кто иной, как… доктор Хорхе Луис Виаджо. Рядом с ним — маленькая женщина, лица которой я так и не заметила.

Мы натянуто поздоровались. Свою спутницу он мне не представил. Чтобы что-то сказать, спросил: «Вы все еще переводчиком?». Я ответила: «Иногда. А вы снова в Москве?»

На том разговор и закончился. Не объяснять же ему, что завершаю ту филологическую работу, о которой мы с ним говорили еще в Буэнос-Айресе. Он почему-то не счел нужным познакомить меня со своей женой, хотя, наверное, замыслил эту акцию еще в Буэнос-Айресе, где недавно женился на своей медицинской сестре. Как мне потом сказали.

Я не стала искать своих мексиканцев и пошла в гардероб. Там нос к носу столкнулась в известной в ту пору югославской певицей, голубоглазой Милой Караклаич. Я стала ей, незнакомому мне человеку, говорить, как она хорошо поет, как прекрасны ее песни и как она популярна в Советском Союзе. Певица что-то вежливо отвечала. В тот раз я впервые отметила про себя, что, когда мне плохо, я становлюсь очень болтливой и даже охотно шучу.