Всего один век. Хроника моей жизни - [34]

К достопамятному 37-му году карточки отменили, но в разговорах продовольственная тема преобладала, хотя и с заметными новациями: «Слышали? В Марсе воблу выбросили… В ГУМе огурцы выкинули… Ночью Сидорова взяли… Нет, жену не забрали… А в булочной конфеты дают…»

Большой террор, быстро набирая силу, катился по городам и весям, хотя слова такого — «террор» — никто не произносил или просто не знал. Каток, возможно, уже прошелся по ближней улице, по нашему переулку, но пока еще катил мимо нашего двора, нашего дома и нашей квартиры.

Дома, казалось, все идет по-прежнему, хотя тишина становилась неспокойной, настороженной, когда родители тихо и вскользь называли знакомые или незнакомые фамилии и тут же умолкали, словно боялись накликать беду. Дни шли за днями в обычных хлопотах, заботах, разговорах. Но однажды ветер, гулявший вроде бы далеко, обдал меня холодком.

* * *

Осень 37-го года. Я сижу дома в кресле и читаю газету «Известия». Там опубликован интересный, но страшноватый материал: «Последнее слово» приговоренных к расстрелу. Каких-то Рыкова, Бухарина, Пятакова… Мне их не жаль, я их не знаю, но если подумать, что эти их речи — самые-самые последние слова людей перед смертью, становится жутко. Но почему они не прощаются с женой, с детьми, а все, как один, обзывают себя гадкими словами? Почему прокурор Вышинский ругает их, как на базаре, называя «подлыми псами», «подонками-троцкистами» и «грязными врагами народа», а заканчивает чтение приговора фразой «собакам собачья смерть»? Если осужденные не так уж и виноваты, судя по молчанию моих родителей, то почему никто из них ничего не скажет в свое оправдание? А если они и вправду восстали против советской власти, почему не встречают смерть, как герои?

Мне, одиннадцатилетней ученице четвертого класса, прочитавшей «Овода» и «Графа Монте Кристо», где жертвы до последнего вздоха сражаются с гонителями, виделось что-то странное и неестественное в этом страшном спектакле, который много-много лет спустя назовут «трагическим фарсом». Оказалось, что Сталин обещал помиловать тех своих бывших соратников, кто всенародно обольет себя грязью. Но так и не смог. Мы ничего обо всем этом не знали.

Это был второй крупный «показательный процесс», а первый, когда к расстрелу были приговорены Каменев, Зиновьев и заочно Троцкий, прошел в 36-м году, но его подробности мне не запомнились. Мимо меня прошел и еще один громкий процесс 37-го года над очередными «врагами народа». То ли школьные дела отвлекали, то ли уже терялась острота восприятия повторяющихся драм, которые разыгрывались где-то далеко от моего дома. Однако слово «ежовщина» было уже хорошо знакомо. Оно звучало как «хованщина», как название некоего страшного всенародного действа, режиссером которого якобы был нарком внутренних дел Ежов Николай Иванович — маленький человек с прозрачно-светлыми глазами и короткими волосами бобриком. Он примелькался в газетах, а Сталин, продюсер этого действа, оставался в тени. Одни боялись упоминать имя Сталина, другие считали, что он вроде бы и ни при чем.

Мама в ту пору не раз вспоминала предсказание Наташи, ясновидящей из Харькова, о том, что «они сами съедят друг друга».

Отец становился все мрачнее и нелюдимее. Возвращаясь вечером с Газового завода, прихватывал к обеду четвертинку водки (за 3 рубля 12 копеек), молча ел, выпивал и заваливался спать. Что еще оставалось делать? Наверное, хорошо, что не было ни телевизора, ни телефона.

А мне вполне хватало радио. Процессы над «врагами» происходили не каждый день, и я с великим удовольствием слушала детские передачи — в том числе «Клуб знаменитых капитанов», — прилипая ухом к черной картонной тарелке-репродуктору.

Весной 37-го года я и сама заделалась капитаном ледокола «Арктика», приняв живейшее участие в игре, которую затеяла газета «Пионерская правда». Надо было пройти сквозным рейсом по Северному морскому пути из Мурманска в бухту Провидения, описывая все события и приключения, которые произойдут по дороге. А дорога была мне знакома, ибо однажды, когда-то в детстве, я уже «отправлялась» на Северный полюс и встречалась с песцами и белыми медведями. Правда, для определения широты и долготы местонахождения корабля приходилось прибегать к помощи отца.

Так или иначе, мое путешествие во льдах Арктики закончилось благополучно, и я получила в награду от редакции «Пионерской правды» толстую книгу В.Ю. Визе «Моря Советской Арктики» и «Мореходное свидетельство» № 1237 от 20 июля 1937 года, удостоверяющее, что я стала «капитаном».

По полярным морям я больше не ходила, но на самолете — много позже и в действительности — пересечь Полярный круг довелось, но об этом ниже.

Годом раньше, в 36-м, мне пришлось — на этот раз вместе со всем советским народом — принять участие в одной игре государственного масштаба.

К игрищам во «вредителей и шпионов» было привлечено почти все взрослое население, но учащаяся молодежь и школьники оставались не у дел. Их надо было занять, отвлечь, увлечь чемто интересным и полезным. Тем более что, как постоянно сообщали газеты и радио, на нас со дня на день могут напасть фашисты и капиталисты. О мощи Красной Армии всем было хорошо известно, но вот народ не был готов к самозащите, если бы вдруг понадобилось.