Всего лишь женщина. Человек, которого выслеживают - [39]

III

Дни шли за днями, одна ночь сменяла другую, но Лампьё и считал их, и не различал: он находился во власти тягостного чувства, как если бы непрерывно длился один бесконечно-томительный день, одна бесконечно-гнетущая ночь.

Приближался конец февраля. Под почти беспрерывными ливнями Париж захлебывался в жидкой грязи. Все улицы были затоплены, и на них можно было видеть бесконечную череду зонтиков, защищавших от дождя людей, которых необходимость выгоняла на улицу. Лампьё вставал поздно. Он выходил из своей комнаты в шесть часов — и не знал, куда себя девать.

Пустынный в эти часы, рынок блестел мокрыми плитами тротуаров.

В погребке Фуасса воздух был так сперт, что у свежего человека дух запирало. Но Лампьё привык к этой атмосфере; она не только не была ему неприятна, но, напротив, он вдыхал ее с облегчением, как человек, который избавился от тяжелого кошмара.

Каждый раз, когда Лампьё приходил к Фуассу, он видел там Леонтину — входящей в погребок или выходящей оттуда — и каждый раз под взглядом, каким окидывала его эта девушка, он испытывал смущение и удивлялся, что встречает ее так часто. Он заметил, что Леонтина всегда была одна и выглядела не так, как прежде. В ней произошла какая-то перемена. Это казалось ему странным. В чем же она изменилась? Ее глаза точно расширились, блестели лихорадочным огнем, и это придавало им болезненное выражение усталости и растерянности. Не доверяя самому себе, Лампьё старался приписать эти встречи простому случаю, хотя чувствовал, что Леонтина хочет к нему подойти и заговорить с ним. Что ей могло быть нужно от него? И почему, если она действительно хочет ему что-то сказать, она ведет себя так странно?.. Он не решался делать какие-либо выводы… Он размышлял… И боялся Леонтины. По мере того, как приближался час, когда Лампьё надо было приниматься за работу, страх этот делался почти непреоборимым. Навязчивая идея теперь уже не была для Лампьё смутным призраком: она сочеталась в его мозгу с какими-то подозрительными движениями, которые мерещились ему повсюду и лишали его покоя… Она слилась с Леонтиной, приобрела реальную форму: приняла образ Леонтины, отражалась в ее широко раскрытых колдовских глазах, в ее походке, манерах, в ее настойчивой кротости, в страдальчески блуждающем взгляде. Ему чудилось иногда, что она стоит перед ним. Но в тот момент, когда, казалось, стоит только протянуть руку, чтобы коснуться ее, — Лампьё слышал, как кто-то ходит по улице, и узнавал ее шаги…

— Да что же это такое, наконец?! — бормотал он в бешенстве.

Он пытался совладать с собой и оправиться от насквозь пронизывающего его страха, но — задыхался, дрожал, обливался потом… и боялся, чтобы Леонтина не отозвалась, если бы ему вздумалось ее окликнуть. Он не сомневался, что именно ее шаги раздавались там, наверху, у пекарни. Как только спускалась на землю ночь, эта девушка, под влиянием какой-то болезненной потребности, приходила туда, бродила, приближалась к форточке и часами простаивала неподвижно… Может быть, она ждала, что ее позовут? Почему же Лампьё этого не делал? Чего он боялся? Он ведь не рисковал ничем. И потом… не было никакой надобности называть Леонтину по имени. Достаточно было крикнуть или свистнуть. Она нагнулась бы, и он мог бы у нее спросить:

— Послушайте… Чего вам нужно?

Рассуждая так, Лампьё отходил от форточки. Мысль, что он может поддаться соблазну, приводила его в неописуемое возбуждение. Он большими шагами ходил взад и вперед по подвалу, потом принимался за работу. Самые нелепые мысли приходили ему в голову, и он хватался за них, подобно тому, как утопающий цепляется за все, что попадается ему под руку. Но это была лишь соломинка, которая тотчас же ускользала из его рук или обрывалась… И тщетно он боролся с собой, напрягая до предела все свои силы. Его мысль неизбежно возвращалась к Леонтине. И то, в чем он только что искал облегчения, доставляло ему новые, горшие муки. Ему казалось, что он теряет рассудок. В самом деле, откуда исходил этот голос, который говорил ему: «Там, наверху, вовсе не Леонтина. Может быть, там кто-нибудь другой. А может быть, и вовсе никого нет. Выйди и убедись. Ведь в те ночи, когда ты выходил отсюда, ты никого не видел. Почему ты думаешь, что там кто-то прячется? Не принимал ли ты шум дождя за человеческие шаги? Прислушайся! Ты ничего не слышишь? Слушай, слушай хорошенько! Что там за шум? Пойди узнай. Нельзя же оставаться в неизвестности».

— Иди! — приказывал ему чей-то голос.

Но Лампьё противился этому побуждению. Какая-то смутная тень — тень его страха — колебалась на стене. Он неотступно следил за ней глазами. Она окутывала его. Падала. Поднималась. Приближалась к квашне, пыталась влезть на нее, чтобы добраться до форточки и убежать. Не она ли это говорила? Теперь она была безмолвна. Она качалась в кошмарной тишине, и Лампьё казалось, будто тысячи криков замирали, разбиваясь о какое-то препятствие. Он их не слышал, но ощущал всем своим существом.

Однако Лампьё не поддавался. Он ни за что не хотел выходить на улицу: чувствовал, что сойдет с ума, если убедится, что тень нашептывала ему правду — что там действительно никого нет. Он сдержался; не пошел. И был момент, когда он испытывал торжество победы над собой… Но это был всего лишь момент, только передышка, после которой Лампьё отступал в неравной борьбе. И, отступая шаг за шагом, терял под собою почву. Им снова овладевали приступы тоски, еще более разрушительные, чем прежде, которые подтачивали его, как вода капля за каплей подтачивает камень. И Лампьё чувствовал, что рано или поздно неизбежно наступит ночь, когда он уже не сможет противиться этой воле, более сильной, чем его собственная, и в конце концов подымется туда наверх, на улицу, чтобы узнать, есть ли там в самом деле кто-нибудь.