Всего лишь женщина. Человек, которого выслеживают - [32]

XXV

Можно представить мое удивление и мою растерянность! Этот человек был моим отцом, и он сам сообщил мне об этом на следующий день, когда мы сидели в глубине маленького кафе; я был им предупрежден, что некто будет меня там ждать. Он сам и оказался этим неизвестным. Я слушал его, сидя рядом с ним. А он рассказывал мне о своей жизни, называл меня только по имени, как если бы он делал это всегда, рассказывал мне о моей матери… Я не мог прийти в себя от изумления! Я был потрясен и полон недоверия… Этот человек смеялся надо мной.

— Смотри, — сказал он.

Он открыл крышку золотых часов, и оттуда на стол выпали две тоненькие пожелтевшие от времени круглые бумажки — это были две фотографии: моей матери и меня.

— Тебе тогда был год, — объяснил он, — ровно год и десять дней, и, наверное, через месяц я и положил их сюда… Как, ты об этом ничего не знаешь? Совсем ничего? Ну, скажу я тебе, наша женщина не из болтливых… Не из болтливых и не из любезных. Еще бы! Вчера, когда я увидел, как ты собираешь свои шмотки, я подумал: «Ну вот, парнишке приходится делать то же самое, что и его папаше». Ну и что! Это жизнь, мой мальчик. Тебе скоро уже восемнадцать… Мужайся! Я вот что тебе скажу, я ведь тоже поскитался, хотя и сматывался совсем не так, как ты. Хе, ну нет. Так-то она была бы рада-радехонька! Я-то убрался с бабками, сынок. Раз-два, и готово… Извини, но они мои, не так разве?

Он очень осторожно положил обратно две жалкие фотографии, где я был запечатлен в младенческом возрасте и где мать, которую я узнал, выглядела совсем не такой, какой она стала сейчас. Обе фотографии аккуратно поместились под крышечкой его часов. Крышечка захлопнулась. У меня возникло странное ощущение, будто мне показали ловкий фокус: только что я был тут, и вот меня уже нет… А фокусник между тем продолжал:

— Это было все мое.

— Конечно, — не очень уверенно согласился я с ним.

Он рассмеялся нехорошим смехом.

— И это тоже, гляди сюда, — тут же объявил он, извлекая из внутреннего кармана своего пиджака рваный бумажник, туго набитый банкнотами. — Сечешь? Стоит мне только время от времени возникнуть вот так, когда у меня в кармане вошь на аркане, и нет нужды даже хипиж подымать. Заявляюсь я всегда в воскресенье, когда нет персонала, и «патронша» сразу все понимает, без намека. Я даже ничего не говорю ей. «Это ты, Максим?» — спрашивает она. Мы смотрим друг на друга, и потом она поднимается наверх, к себе в комнату, и выносит мне оттуда конвертик, с которым я могу худо-бедно выкрутиться. Там лежит то чуть больше, то чуть меньше. Я, знаешь, не привередливый. Лишь бы она мне дала столько, сколько нужно, чтобы перебиться… Хорошая жизнь?

— А почему же вы ушли? — спросил я его, избегая соглашаться с ним во второй раз.

Он стрельнул в меня своими маленькими живыми глазками и снова рассмеялся, ощупывая свой бумажник и опуская его в тот же карман, откуда вынул. Однако характер его смеха как-то изменился. Он стал еще более неприятным, потом резко оборвался.

— Хе! М-да… — произнес этот удивительный человек задумчиво, словно желая сменить тему разговора. — Хе! М-да… М-да… М-да… Это, сынок, уже другая история.

Он отодвинул стакан.

— Это уже, я тебе скажу, история с женщиной, — поведал он мне шепотом. — Да, старина, что ты хочешь? Дал я себя охмурить одной чертовке, ну, в общем… разве нет? В общем, пришлось сматывать удочки. Представь себе — «патронша» нас застукала.

— Не может быть!

— Ха, еще как может. Должен сказать, эта чертовка нанялась к нам служанкой, а встречались мы в номерах. Кумекаешь? О! Какой тарарам был в тот день! В тот день, когда «патронша» нас увидела! Боже ты мой!.. Жизни хотела себя лишить… Представляешь? А орала так, что чуть не поставила на ноги весь департамент.

Он схватил себя за подбородок и задумчиво облокотился о мраморный столик.

— Все-таки дуры они, эти женщины! — как бы ответил он самому себе.

Не спал ли я? Мне пришлось встряхнуться, оглядеться вокруг, восстановить контакт с окружающим миром, так как у меня начала кружиться голова и я чувствовал, как стремительно теряю связь мыслей.

— Э-хе-хе-хе-хе! — опять засмеялся мой отец, вернувшись к реальности. — Ладно… допивай свой стакан, сынок, и пошли обедать… Я угощаю.

Как передать, какие чувства охватили меня после такого открытия? Во всяком случае, это были чувства, отбившие у меня аппетит. Между тем, когда мы уселись за стол, отец возобновил рассказ о своей жизни. Он делал это, ничуть не смущаясь, все подробно объяснял, давал всему оценку, как человек, объездивший свет и немало всего повидавший. На мой несчастный вид, на мою сдержанность и смущение, на тысячу предпринимаемых мною усилий, дабы моя персона не выглядела в его глазах слишком смешной, он почти не обращал внимания. Но как же мне было трудно следить за нитью его рассказа, который он сопровождал весьма игривыми комплиментами миниатюрной молодой официантке, обслуживавшей нас! Я слушал его не без стыда. Кроме того, он говорил громко, и соседи обращали на нас внимание. Почему он говорил так громко? Сказать ему об этом я не смел. Ах! Как же, до этого ли было ему сейчас, когда он был весь погружен в прошлое! Для него не существовало в ту минуту ничего, кроме его былых приключений, попоек, постоянных забав (это были его слова) и самых разных приключений. Он описывал их не останавливаясь. Рассказал он и про ту девицу, которая когда-то увлекла его на путь наслаждений, откровенно расхваливая ее достоинства, но по мере того, как я его слушал, мне стало казаться, что говорит он не столько о себе и своей любовнице, сколько обо мне и Мариэтте.