Всего лишь женщина. Человек, которого выслеживают - [22]

Конечно, если бы Мариэтта так готовилась, чтобы отправиться на встречу со мной в эту же комнату, куда она некогда приходила без столь сложных приготовлений, я бы испытывал совсем другое ощущение. Однако я знал, что теперь дело было совсем не во мне. Я был свидетелем приготовлений моей любовницы ради другого. Я присутствовал на этом спектакле молча, снедаемый угрюмой страстью, бесстыдно смакуя волнующее наслаждение, ничего не говоря, предоставляя Мариэтте медленно одеваться передо мной, душиться, примерять шляпу… Это был мой порок: в нем смешивались тысячи ощущений, которые не имели прямого отношения к тому, что Мариэтте приходится так страдать. То мне хотелось, чтобы она страдала еще сильнее, то я сам время от времени испытывал странную потребность в страдании, доставлявшем мне некое тайное удовольствие.

Нужно жить в провинции, чтобы наслаждаться пороком и лицемерием так, как мог это делать я, сам лицемеря и усиливая свое наслаждение еще тем, что куда бы Мариэтта ни шла, я мысленно предвосхищал ее маршрут и знал прежде нее, каких услуг от нее потребуют. Они менялись в зависимости от свидания. Но мне была известна их однообразная грубость. Меня просветили по этому поводу. Несчастные, с которыми я опустошал летом бутылки, украденные в погребе гостиницы, не постеснялись рассказать мне об этих услугах. Я узнал от них, какие у кого секреты, слабости, вкусы, аппетиты, пристрастия. Разве Мариэтта не должна была подчиняться, подобно всем остальным? Стало быть, я представлял себе всю сцену, каждый раз новую, и если бы потребовалось, мне было бы легко описать ее моей любовнице, прежде даже, чем она сыграет отводившуюся ей в этой сцене роль.

Пусть меня судит кто хочет. Но я достаточно хорошо скрывал свою игру, и Мариэтта ни о чем не догадывалась. Более того, когда временами у нее появлялось желание перелить в меня избыток своей усталости, я обнимал ее, как бы баюкая. Тогда в ответ на мою нежность она исповедовалась мне, сообщала все, что я уже знал, вздыхала, стонала. Я выслушивал Мариэтту и в конце, растроганный ее искренностью, равно как и своеобразным счастьем, которым она таким образом меня одаряла, проникался фарисейской жалостью к ней и даже плакал.

Самым странным было то, что никто в городе не возлагал на меня ответственности за столь неприглядный союз. Обвиняли только Мариэтту. Это все она, развратительница. Она соблазнила меня, ребенка, и развратила. А теперь, бог знает, с помощью какого злого колдовства держит меня в своей власти! По этому поводу распространились самые немыслимые слухи. Хорошая тема, разжигавшая воображение коммерсантов и поставщиков нашей гостиницы. Ее обсуждали без конца… Чего только не говорили! Наконец я превратился в объект всеобщего сочувствия. Люди интересовались моей судьбой. Они призывали друг друга в свидетели, стремясь доказать, что меня надо скорее жалеть, чем порицать… Они выдумывали тысячи историй, клянясь в их правдивости… до того самого дня, когда все эти сплетни, достигнув моих ушей, позволили мне обнаружить в них нечто вроде не слишком глубоко скрытого намерения разлучить меня с Мариэттой.

XVIII

Эти россказни не были лишены оснований, но их действие на меня имело обратный эффект: я еще больше привязывался к Мариэтте, несмотря на то что с достаточной трезвостью отвечал себе на вопрос: заслуживает ли она этого. Я был уязвлен в своем самолюбии, и у меня возникла необъяснимая потребность противостоять мнению всех этих глупцов, которые жалели меня и при этом не скрывали своего презрения.

— Каково! Ты представляешь, — воскликнул я, рассказав своей любовнице о сплетнях на ее счет, — представляешь, какие идиоты!

— Они ненавидят меня… — ответила она. — А за что? Что я им сделала?

Я пожал плечами.

— Нет, — сказал я убежденно, — это они хотят запугать прежде всего меня. «Патронше» все станет известно.

— О! Ей уже известно!

— Ну и ладно!

— Конечно, — продолжала Мариэтта. — Ей они тоже хотят зла, — и добавила: — Бедная женщина!

А так как я вовсе не казался огорченным, она упрекнула меня:

— Клод!.. Это же ведь твоя мать!

— Да… да…

— Она не заслуживает этого.

В глубине души я одобрял Мариэтту и был признателен ей за высказанные ею чувства, но это продлилось недолго.

— Знаешь, — заявил я ей как-то вечером, — патронша к этому привыкнет. Нам не нужно по такому поводу беспокоиться… И потом, сейчас уже слишком поздно что-либо скрывать, разве не так?

— И все-таки!

— Подумаешь!

— Но ты никогда не говорил с ней обо мне?

— Нет.

— А она?

— Она?.. Теперь очень редко! Не осмеливается… она остерегается.

— А если она заговорит с тобой, что ты будешь делать?

Я рассмеялся.

— Не смейся, — возмутилась Мариэтта. — Я хочу знать. Что бы ты сделал, если бы твоя мать заговорила с тобой обо мне?.. Если бы она потребовала, чтобы ты прекратил со мной встречаться? Она непременно потребует этого когда-нибудь… Ты об этом подумал?

— О, это уж мое дело.

— А все-таки?

— Это мое дело, — четко повторил я, решив прекратить излишние объяснения. — Надевай свою шляпу, — властным голосом приказал я. — Надевай пальто, шляпу и пошли… пошли со мной.

— И куда мы пойдем?