Всего четверть века - [31]

Умерла Вера. На Севере, так и не вернувшись.

Было от неё за это время всего два письма. В одном, к Лиде, она поздравила её и Сергея с законным браком, «которым я очень довольна, потому что наш был глупейшей ошибкой, и я искренне рада, что соединились люди по-настоящему нужные друг другу. Теперь я спокойна и за Андрея… Ты дашь ему больше, чем могла бы сделать я!», — писала Вера убеждённо, а ниже признавалась, что переоценила себя. «Ясно, что стать крупной величиной в литературе мне не дано, а числиться среди тех, о которых пишут „и др.“, унизительно и не по мне. Я окончательно сожгла корабли, высадилась на берег и обрела „тихую пристань“. Мой муж прекрасный человек. Он не интеллектуал, но именно этим, своей мужественной, честной простотой, меня и покорил. Я хотела бы принести ему счастье. К сожалению, он не мыслит счастья без ребёнка, а я, понятно, не решаюсь, ведь я из кукушечьего племени. Но, может быть, придётся уступить…»

И под конец:

«Ты, конечно, помнишь, как любила я блоковские слова — „всё или ничего“? Но ведь тот же Блок сказал и другие — „как мало в этой жизни надо…“ Я не умела радоваться малому. Теперь учусь».

Но времени уже не было. Когда Вера умерла, родившейся девочке едва полтора годика исполнилось.

В последнем письме к Сергею, сознавая неизбежность неумолимого конца, Вера просила у него прощения:

«Хочу просить прощения за то зло, что принесла тебе, пусть того не желая. Просьба моя — не дань христианской традиции. Я понимаю, что наши отношения — далёкое прошлое, плюсквамперфектум. Но в последнее, в буквальном смысле последнее для меня время я много думаю о добре и зле и с ужасом обнаружила, что зло, подобно моей болезни, не поддаётся самоизлечению и не имеет сроков давности. Оно даёт метастазы, иногда самые неожиданные. Я боюсь, что и причинённое мною зло не умерло, а, затаившись, ждёт своего часа. Избавь тебя бог от его ядовитых нераскрывшихся семян. Если бы существовал иной мир и другая жизнь, я бы молилась в той жизни за тебя и за Андрея. Но я не верю в этот слишком уж соблазнительный миф. Я могу лишь глубоко сожалеть о причинённой близким боли. Сама же, собрав остатки мужества, жду, когда

блеснёт в глаза зеркальный свет,

и в ужасе, зажмурив очи,

я отступлю в ту область ночи,

откуда возвращенья нет…»

В письмо к Сергею был вложен запечатанный конверт с надписью: «Моему взрослому сыну».

Вера просила бывшего мужа:

«Последняя просьба. Отдай это письмо Андрею, когда он вырастет. Может быть, в шестнадцать… Нет, лучше в восемнадцать».

Мы советовали Сергею распечатать конверт и прочитать письмо, но он отказался категорически:

— Какое же я имею право!

И Лида его поддержала.

Письмо заперли в ящике стола и Андрею отдали, когда пришёл срок. Он прочитал его и сжёг. Так мы и не узнали, что в нём написано было. Потому и упомянул я два письма, а не три.

А за пару дней до Нового года, о котором я сейчас собираюсь рассказать, в квартире Сергея появился большой мужчина в полушубке, с худенькой, очень похожей на мать девочкой, и пояснил, что ему положен продолжительный отпуск, и он провёл «на материке» полгода, был и на юге, на море, и в Москве, и в Прибалтике, короче, дочку «из медвежьего угла вывез мир посмотреть, на солнышке погреться и витаминов поесть».

— Видала, Алёнка, как мандарины растут? — спрашивал он, очень довольный, что девочка видела эти деревья, и она кивала застенчиво.

— Мы возле Сочи в нашем доме отдыха жили. Там хорошо, ничего не скажешь, мандарины, однако, не растут. А ей посмотреть хотелось. Но это не проблема. До Сочи на такси, в Сухуми — электричкой. Посмотрели. Здорово растут, густо!

Представился мужчина Сергею так:

— Иван Михайлович, вашей покойной супруги муж. Приехал дочку с братиком познакомить.

Понятно, что в гостиницу Лида с Сергеем их не пустили, оставили у себя и на Новый год предложили остаться, а первым делом усадили за стол, и разговор, конечно, о Вере зашёл сразу. Оказалось, что этот Иван Михайлович, классный водитель заполярной трассы, человек совсем иной жизни, чем мы, не подозревавший о литературных грёзах жены, любил её исключительно преданно, всей душой, не знавшей наших сомнений, и был уверен, что лучше Веры человека уже никогда не встретит.

Утешался Иван Михайлович лишь сознанием, что выпало всё-таки на его долю большое счастье, хоть и недолгое, и за это уже следует судьбу благодарить и, конечно же, за маленькую Алёнку, которую окружал он беспредельным обожанием.

Рассказал Иван Михайлович, как случилась беда.

— Недомогать она стала, а я не досмотрел. Сам-то не болел ничем. Никогда, — вздохнул он виновато. — Вот и говорил ей глупо, успокаивал — поболит и перестанет. И она тоже внимания не уделяла. Характер такой — не любила жаловаться… А оно не проходит. Я ей — к доктору надо. Но она медицину не уважала, решила травами лечиться. Я не возражал. У нас в селе — сам-то я сибирский, коренной — попьёт человек, бывало, целебный сбор, отлежится и встанет, А тут не то. Повёз я её наконец в больницу, в город. Почти триста километров от посёлка. Сам вёз. Укутал, как ребёнка, морозы под пятьдесят стояли. Вёз по зимнику аккуратно, ей уже каждый ухаб отзывался. Привёз, на руках вынес. Врачам говорю, берите любые деньги! А они — бессильна медицина, говорят… Как пережил, не знаю. Потому только, что дочке нужен. Вылитая мама, правда?