Всегда солдат - [43]

— Ну вот и нашла тебе чеботы, мил человек, — сказала она и протянула огромного размера сапоги.

На сапогах были следы давнишней грязи. От долгого лежания они ссохлись и покоробились. Подошвы так скрючило, что все усилия распрямить их ни к чему не привели: носки почти касались голенищ. Я долго и тщетно пытался натянуть на себя «обнову», но только измучился и стер в кровь правый подъем.

— Ну их к черту! — рассердился я и отшвырнул сапоги.

— А ты, мил человек, водичкой, водичкой, — посоветовала хозяйка. — Они и размякнут.

Женщина принесла ведро воды. Я сунул туда сапоги и долго мял и тискал их в воде. Когда кожа набухла и стала менее жесткой, обулся. Широкие голенища налезали за колени, топорщились, выпячивались углами. Стопе было свободно.

— Ну, пошли, — заторопил Алексей.

Не успел я пройти и километра, как мокрая кожа смерзлась и сдавила ноги в подъеме. Боль усиливалась с каждым шагом. Однако я упрямо шел вперед.

На третий день Алексей Лопухов распрощался со мной. Я направился прямо на восток, к Днепру, он свернул на север.

Потянулись дни один за другим. Я спешил и двигался как в угаре. Шел даже ночью. Отдыхал мало. Держался только на нервах да на холодном ожесточении, которое подчинило себе все мои поступки и желания. Но через неделю силы начали иссякать, и я решил передохнуть в большом селе Тараща.

Вошел в это село на рассвете. На востоке у горизонта чуть брезжила светлая полоска. Дома тонули в синеватом сумраке. Забыв об опасности, постучался в первую же хату. Прошло несколько минут, пока за дверью раздались шаркающие шаги. Громыхнул засов. В темной щели между дверью и косяком показалось бледное лицо. Женщина была во всем черном, глаза смотрели печально и слезились.

— Кто вы? — спросила она.

Я объяснил и попросил разрешения погреться. Женщина испуганно замахала руками.

— Спаси вас бог! Разве не видели, что произошло в селе?

— Я только что появился.

— Два дня у нас лютовали каратели. Вчера моего чоловика повесили. Вон, гляньте туда…

Я обернулся и невольно вздрогнул. В лунном свете на фоне снега резко выделялись черные перекладины виселиц. На каждой болтался труп. От трупов на снег падали слабые тени. Тени чуть шевелились.

— Уходите! Неровен час, палачи вернутся…

Через два дня я вышел к Днепру. Вечером пристроился к обозу с дровами и с ним добрался до села Зарубинцы. Здесь сделал остановку. Знал, если не отдохну, свалюсь и замерзну где-нибудь в дороге. Да и идти было не в чем — сапоги почти развалились.

У хозяйки хаты нашлись сапожные инструменты и дратва (муж ее, погибший на фронте в первые дни войны, был сапожником). Кое-как отремонтировал свою убогую обувку. Хозяйка, решив, что я умею «чеботарить», рассказала о том людям, и ко мне потянулись клиенты. Несли валенки, разбитые ботинки. Расплачивались хлебом, молоком, картошкой, иногда салом.

— Оставались бы у нас в селе приймаком, — сказала как-то хозяйка. — И дивчина есть на примете. Красивая, молодая, мужа ее на войне убили. Горпыной звать. Да может, вы ее и заприметили? Черноволосая такая. На валенки ей задники ставили.

Горпыну я запомнил. Она и в самом деле была хороша собой. Смуглый с бронзовым отливом цвет лица, большие глаза цвета спелой вишни, мохнатые до того, что хотелось потрогать пальцами, ресницы, вольный разлет тонких черных бровей.

Когда я подшивал ее валенки, Горпына сидела в темном углу и сверлила меня своими глазами-вишнями. Иногда тихонько вздыхала и, словно сдерживая волнение, прижимала к груди смуглые руки.

Близость этой молодой красивой женщины волновала меня, и я старался не смотреть в ее сторону.

— Заходьте до моей хаты, — сказала Горпына, когда я подал ей починенные валенки, и на щеках ее пробился легкий румянец.

— Спасибо, — ответил я, — загляну как-нибудь.

Но обещания не выполнил. Через несколько дней я был уже на другой стороне Днепра.

* * *

И снова дни. Снова ночи. Снова села, села, села… Ночевки в стогах соломы или пустующих сараях, реже под крышей в тепле. По утрам обжигающее дыхание морозного воздуха. Боль в натруженных ногах, ломота в суставах. Вечная настороженность, и ни на секунду не покидающая сознание мучительная, как пытка, мысль, что в любой момент может прозвучать грозное: «Стой! Руки вверх»…

Позади остались города Пирятин, Гадяч, Лохвица и много других, одинаково опасных для заросшего, оборванного беглеца. Я обходил их стороной, держа путь строго на Лебедин. Там, в семье Головенко, меня ждал отдых перед решающим броском к фронту.

Однажды я едва не нарвался на смешанную колонну из итальянских, венгерских и румынских солдат. «Союзники» Гитлера в беспорядке двигались на запад. Громыхали повозки, полевые кухни с закопченными боками. Съежившись от холодного, пронизывающего ветра, с хмурыми лицами шагали солдаты. Винтовки и карабины, небрежно заброшенные за плечи, у многих дулом к земле. На поясах звякали котелки и фляги.

Сердце заколотилось торопливо и радостно: «Вот оно, началось! Значит, фронт недалеко. Значит, наши пошли в наступление». От счастья хотелось одновременно смеяться и плакать. Я долго смотрел вслед растрепанной колонне и шептал: «Еще немного, Серафим, и ты у своих. Понимаешь, у своих!..»