Всегда солдат - [36]

— Парашюты действительно наши, советские, — ответил я, — но к нам они не имеют никакого отношения. Мы пленные и идем домой, в Гомель.

Я вспомнил, что у меня сохранился регистрационный листок Полтавского лагеря, достал его из кармана и протянул старосте. Он мельком взглянул на документ.

— Можешь выбросить его кошке под хвост. Отвечай, с каким заданием прибыли?

— С единственным — перемахнуть Сейм и добираться домой.

— Та-ак… И ты упираешься, — староста посмотрел на одного из полицаев.

Тот шагнул ко мне.

— Брось, — остановил его староста. — Раз стукнешь — и от этой дохлятины ничего не останется. Он, видимо, главный. Надо его к немцам живым доставить.

Староста замолчал, явно не зная, как дальше вести допрос, пододвинул на край стола бумагу и лениво приказал:

— Подписывайся.

На листке крупными буквами было выведено: «Протокол допроса советских диверсантов, пойманных полицией села Хияски». Дальше стояло число, месяц и год.

— Тут же ничего нет, — запротестовал я.

— Отказываешься, значит?

— Отказываюсь. Мы пленные, идем в Гомель.

— Ну и черт с тобой! — неожиданно выкрикнул староста, смахивая бланк протокола и револьвер в ящик стола. — Запрягай, Мыкола, две подводы. Бери этих субчиков и вези в Бурынь. В фельджандармерии их и без бумаги примут. Там они живо заговорят.

В застенке

Нас связали по рукам и ногам.

Моим возницей оказался полицай Микола. Когда телеги выбрались из села, я обратился к нему: — Далеко до Бурыни?

— Как привезу, так узнаешь.

— Трудно ответить?

— Молчи, чтоб тебя!.. — полицай выругался. — Не велено с предателями балакать.

— Так ты же балакаешь.

— Ну, значит, сам того не желаючи…

— Послушай, полицай, а ведь мне не следовало с тобой говорить.

— Это почему? — Микола обернулся и с интересом посмотрел на меня.

— Не догадываешься? — я решил позлить этого дурня.

Почуяв что-то неладное, Микола свел на переносице густые брови, шевелюра его еще больше налезла на лоб, оставив лишь узенькую полоску кожи с двумя жирными морщинами.

— А ты пораскинь мозгами. Спроси себя, кто ты? Полицай задумался, почесал в затылке всей пятерней и медленно вымолвил:

— Человек.

— Малость есть, — согласился я.

— Что значит «малость»? — настороженно спросил он и погрозил кнутом. — Ты смотри, а то огрею!

— Малость — это руки, ноги, ну и в какой-то мере голова.

— Гы-гы, — хмыкнул Микола. — Голова — это главное.

— А ты уверен, что главное у тебя голова?

Полицай побагровел.

— Главное у тебя брюхо и трусость, — быстро проговорил я. — А в конечном счете законченный ты подлец и предатель.

Микола взмахнул кнутом, и на меня посыпался град ударов. Потом гикнул и пустил лошадь вскачь. Телега запрыгала на ухабах, меня швыряло из стороны в сторону и больно било о борта подводы. А на плечи и спину сыпались удары кнута.

— Вот тебе, мразь большевистская! — кричал полицай. — Вот тебе, зараза советская! Я покажу тебе, кто предатель.

Остыв, Микола остановил лошадь, закурил и сказал:

— Это тебе от меня, а в Бурыни от немцев получишь за все остальное, партизанская сволочь!

От тряски мне стало плохо, и, пока доехали, я раза два терял сознание. Но вот показались каменные строения. Телега прогромыхала по железнодорожному переезду. Мы въехали в Бурынь. Полицай остановил лошадь возле двухэтажного здания. К подводе подошел гитлеровец в эсэсовской форме, поверх которой была наброшена кожаная куртка.

— Откуда? — отрывисто на чистом русском языке спросил он полицая.

— Из села Хижки, пан начальник, — ответил Микола и подал пакет.

— Диверсанты? Шпионы? — прочитав записку старосты, удивленно произнес эсэсовец и окинул взглядом подводы. — А где парашюты?

— Остались в сельуправе, пан начальник.

— Передай старосте, чтобы завтра же были здесь.

— Есть передать, пан начальник! Полицай взял под козырек.

Эсэсовец обернулся к зданию и что-то крикнул по-немецки.

В дверях показался огромный детина. В руке он держал гладко обструганную палку с оставленными от сучков мелкими острыми шипами. Увидев нас, детина осклабился.

— Вот теперь с этим будете говорить! — злорадно заметил Микола, кивнув на огромного эсэсовца.

Нас впихнули в небольшую подвальную комнату. Там уже находилось трое в гражданской одежде.

— Откуда, хлопцы? — раздался вопрос.

— Пленные, — ответил Рощин, — шли домой, а попали вот сюда.

— Пленных фашисты в другой камере держат, — произнес мужчина с черными пышными усами.

— А эта для кого?

— Это следственная камера жандармерии или гестапо, черт их разберет, — ответил усатый. — Отсюда живыми не выходят. Вы что натворили?

Я коротко поведал историю, приключившуюся с нами в селе Хижки.

— Плохи ваши дела, ребята, — заключил усатый. — Мы Ивану Ивановичу надоели, он ждет не дождется новеньких.

— А кто он? — удивился Рощин.

— Да белобрысый такой, с бесцветными глазами. Тот, что вас встретил. Это мы его так прозвали, а сам он немец из колонистов. Здесь, в Бурыни, — начальник отделения. Я уже месяц сижу в камере, не один раз бывал у него на приемах.

— И как? — поинтересовался я.

— А вот как, гляди! — Заключенный скинул пиджак из грубого армейского сукна и задрал на спине сатиновую рубашку. — Да ты выше подними подол, до самой шеи.

Я поднял рубашку и вздрогнул. На каждой лопатке было вырезано по звезде. Резали, видимо, тупым ножом, так как кожа кое-где была содрана и раны имели рваные края. На огненных, уже сморщившихся рубцах запеклась кровь.