Всегда солдат - [15]

— А ты ляг на землю, — посоветовал как-то Юрченко.

Я послушался. В таком положении было даже удобнее наблюдать за бомбежкой. Эти недолгие минуты, когда все вокруг грохотало и стонало, являлись для меня какой-то отдушиной. Я забывал, что нахожусь в плену, что изувечен и еле таскаю ноги, что смерть стережет на каждом шагу. Чувствуя грозное дыхание фронта, я верил, что вырвусь из плена и сторицей воздам врагу за все унижения и муки.

* * *

Из Джанкоя пленных перегнали в Херсон. До Алешек ехали поездом. От Алешек добирались пешком. Жуткую картину увидели мы по пути — на берегу Днепра. На протяжении сотен метров у самой воды высились штабеля трупов. Это были советские военнопленные, погибшие на железнодорожных работах. Видимо, оккупанты рассчитывали, что весенний паводок смоет трупы и унесет в море.

— Запомним и это! — глухо вымолвил Виноградов. — Запомним!

В Херсон мы вступили в полдень. Завидев пленных, жители и здесь высыпали на улицу. Через головы конвоиров к нам полетели кульки с едой.

На тротуарах было тесно. Я обернулся и посмотрел в хвост колонны. Шедший сзади немецкий солдат остановился и стал прикуривать сигарету, закрыв ладонями лицо. Мы двигались почти вплотную с тротуаром. Любой из пленных, сделав в этот момент два — три шага, мог очутиться на воле. Затеряться в толпе человеку, одетому в гражданское платье, ничего не стоило. Дело решали секунды.

Голова колонны уже завернула за угол, и передних конвоиров не было видно. От тротуара меня отделял только Юрченко. Предупредить его не было времени. Когда до поворота оставалось несколько метров, я резко вытолкнул Николая из колонны и бросился следом. В тот же миг громкое «Хальт!» остановило меня. Нужно было выпутываться из рискованного положения. Сделав вид, что споткнулся, я упал на землю. Потом поднялся, догнал свой ряд и втиснулся в строй. Конвоир успокоился.

Виноградов удивленно посмотрел на меня:

— А где Юрченко? Отстал?

— Посмотрите на тротуар. Он там.

У майора от удивления округлились глаза. Пришедший в себя Юрченко понял, что его побег никем не замечен, осмелел и заговорил с конвоиром. Мешая русские и немецкие слова, он стал что-то объяснять солдату, показывая в нашу сторону. Немец сердито отталкивал Николая автоматом: «Цурюк!»

— Что ты на меня цурюкаешь! — разошелся Николай. — Эссен… Понимаешь, там мой брат, брудер. Он хочет эссен. Ну!

Юрченко стал трясти перед самым носом конвоира буханкой хлеба и пачкой махорки, раздобытыми у жителей. Немец наконец понял, чего добивается этот настырный парень, и, взяв у Юрченко передачу, вручил ее Быкову.

Виноградов погрозил Николаю кулаком, давая понять, чтобы тот не искушал судьбу и уходил подальше от колонны. Но Юрченко только улыбался в ответ. Улыбка его была и радостной и в то же время какой-то извиняющейся. Я хорошо понимал Николая. Он был безмерно рад, что нежданно-негаданно оказался на свободе, и ему было даже неловко перед нами за это внезапное счастье. Чувство солидарности и товарищества не позволяло вот так, сразу бросить нас. Он, как привязанный, следовал с колонной через весь город. Мне даже показалось, что Юрченко был не прочь вернуться к нам. Я высказал свою мысль Виноградову.

— Ну вот еще, глупости! — ответил майор, но в тоне его не было осуждения.

Юрченко расстался с нами лишь в тот момент, когда колонна стала втягиваться в ворота электромеханического техникума. Здесь размещался концентрационный лагерь.

Вскоре в этом лагере забушевал тиф, и немцы подвергли всех нас санитарной обработке. В результате я лишился своей пышной бороды и запущенной шевелюры. Глянул утром в осколок зеркала и не узнал себя. Не узнали меня и товарищи. Все решили, что немцы перевели «деда», то есть меня, в другое место. Виноградов и Быков только улыбались по этому поводу, а я помалкивал.

В Херсонском концлагере жизнь наша шла по определенному режиму. Нас разбили на сотни. К каждой сотне прикрепили полицейского. Полицейскими были добровольцы из пленных. Два раза в день выдавали пищу: утром — баланду из горелой, пахнувшей керосином пшеницы, вечером — пайку хлеба.

Среди нас оказалось несколько херсонцев. Они получали передачи, иногда виделись с родными. Благодаря этому в лагерь просачивались сведения о положении на фронте.

В первых числах мая к нам в руки попали даже листовки с текстом первомайского приказа Наркома обороны. Эти драгоценные листочки зачитывали до дыр, переписывали от руки и пускали дальше. Мужественные слова праздничного приветствия преобразили и подтянули людей. Веселее стало шагать по земле. По вечерам, после отбоя, всюду говорили о положении на фронте, спорили о сроках нашего наступления.

Виноградов, Быков, я и бывший командир роты из Седьмой бригады морской пехоты Виктор Клементьев, которого мы недавно приняли в свою компанию, часами обсуждали будущее. И, конечно, строили планы побега. Но неожиданно все круто изменилось. В конце мая большую группу пленных перевели в другой лагерь. В числе переведенных оказался и Михаил Быков. В нашей маленькой дружной компании образовалась первая брешь. Миша не обладал какими-либо особыми качествами. Но мы болезненно переживали его уход. В беде человек, с которым свыкся и которому доверяешь, — вдвойне дорог.