Все языки мира - [25]

Стоявшая у огромной раковины над грудой кастрюль и тарелок немая приветствовала нас радостным «ааа… ааа… ааа…», завидев рыбу, гладила себя по животу, вытирала руки о фартук и знаками спрашивала, сколько она нам должна.

— Нисколько. Исключено. Ни гроша. Да что вы! — традиционно возмущался отец, и тогда немая, бормоча свое «ааа… ааа… ааа…», бросала рыбу в жестяную миску и возвращала нам, сполоснув под краном, сетку, в которой я почти всегда находил потом лишенные век глаза.

В то лето столетия, когда страна задыхалась от рекордной жары, сообщения о состоянии воды в главных польских реках пробуждали во мне дурные предчувствия. В конце мая уровень воды в Висле держался близ нижней границы среднестатистических данных и каждый день опускался на пару, а то и на десять-пятнадцать сантиметров. За весь июнь не выпало ни капли дождя, и Висла пересыхала, мало-помалу обнажая опоры мостов и песчаные отмели, на которые слетались водоплавающие птицы.

«В Завихосте двести двадцать четыре, за последние сутки уровень понизился на девятнадцать, в Пулавах двести семьдесят, за последние сутки уровень понизился на тридцать три…» Передаваемые по радио в полдень, сразу после хейнала[36] с башни Марьяцкого костела, сообщения становились все более тревожными.

Я чувствовал, что при таком низком уровне воды в Висле ловить рыбу с правого берега будет делом нелегким, и, когда мы с отцом в июле приехали в профсоюзный дом отдыха, в первый же день в этом убедился. Все лучшие места превратились в отмели, и даже в знаменитом омуте в излучине реки вода едва доставала мне до пояса. Проваливаясь в ил, я бродил по мелководью, забирался на камни и забрасывал удочки как только мог далеко, но глубина все равно была недостаточной, поплавки плашмя лежали на воде, а течение с каждым днем отдалялось к недоступному левому берегу.

Страшная жара свирепствовала целый июль. Отец чувствовал себя в своей стихии. Я был уже не ребенок, постоянного присмотра не требовал, оба мы ходили своими путями. Каждый день после завтрака отец, прихватив одеяло, куда-то исчезал и возвращался к обеду до такой степени обожженный солнцем, что его кожа казалась мне темно-синей.

В тот день зной лился с неба, как обычно, с самого утра. Я сидел на берегу с одной только удочкой и, хотя пробовал забрасывать ее в разные места, меняя наживки, рыба не желала клевать. Время приближалось к двенадцати, жара становилась нестерпимой. Сидеть и смотреть на поплавок, который даже ни разу не шелохнулся, не имело смысла. Я свернул удочку, уложил сумку и направился по берегу в сторону обрыва, к врытому в землю столбу с табличкой, на которой черной краской были выведены большие цифры: пятерка и две шестерки — пятьсот шестьдесят шестой километр реки, считая от истока.

Я слыхал, что в отдельные дни, при исключительно хорошей видимости, с обрыва можно разглядеть мост под Вышогродом — самый длинный деревянный мост в Европе.

Я взбирался наверх по крутой тропке, цепляясь за ветки деревьев и, когда земля осыпалась из-под ног, опираясь на удилище. Уже почти добравшись до цели, я услышал мужской голос. Осторожно прошел еще несколько шагов и вдруг увидел отца. В синих шерстяных купальных трусах, подвернутых на животе и закатанных на бедрах, чтобы как можно больше тела оставалось открытым, отец стоял на самом солнцепеке и что-то возбужденно говорил, обращаясь неизвестно к кому.

Спрятавшись за кустом боярышника, я следил за каждым его движением. Отец вел себя так странно, что поначалу я испугался, не хватил ли его солнечный удар. Повернувшись лицом к молодым сосенкам, ровными рядами выстроившимся на краю обрыва, он громко говорил по-немецки, попеременно резко взмахивая руками и ногами.

До меня не сразу дошло, что отец проводит воображаемые занятия по строевой подготовке. Сосны — солдаты, он же, их командир, отдает приказы и затем сам же их выполняет. Но почему он говорит не по-польски, а по-немецки? Этого я понять не мог.

— Achtung! Rührt euch! Achtung! Rührt euch![37] — раз за разом выкрикивал он и вытягивался по стойке «смирно», чтобы через минуту поменять позицию на «вольно».

— Gewehr abnehmen! Gewehr umhängen![38] — кричал он и приставлял к ноге несуществующую винтовку, чтобы тут же взять ее наизготовку.

— Augen… rechts![39] — воскликнул он, выполнил команду — я уже ждал, что за ней последует новая, — но внезапно прервал муштру и уставился в небо, прислушиваясь к чему-то, что по ошибке можно было принять за далекий раскат грома.

Я знал, что над обрывом пролегает воздушный коридор, по которому несколько раз в день на большой высоте проносятся пассажирские реактивные самолеты.

Мы с отцом любили смотреть, как самолет чертит на небе серебряную линию, которая на глазах постепенно расширяется, распухает и, приобретя наконец совсем уж расплывчатые очертания, будто подгоняемое ветром кучевое облако, исчезает где-то за горизонтом.

Ровно в полдень вместо советских машин Ту-114 или Ту-134, которые мы видели чаще всего, над обрывом пролетала французская «каравелла» — по мнению отца, самый красивый из пассажирских самолетов.

Рев двигателей приближался. Я подумал, что, когда «каравелла» наконец появится над обрывом, отец скомандует по-немецки «Воздух! Ложись!» и упадет на землю, закрывая голову, но ничего подобного не произошло. Напротив: отец, всматриваясь в небо, терпеливо подождал еще с полминуты и, увидав самолет, высоко поднял обе руки и стал ими размахивать, словно пытаясь помочь пилоту, сбившемуся с пути.