Все впереди - [22]

— Была, да сплыла, — ответил Грузь.

— Как так? Ну, расскажи, расскажи! Ты ведь знаешь, я не болтлив.

— Да так. Я пригласил ее в гости к приятелю. Там коктейли, музыка и все такое. У меня на брюках расстегнулась «молния», а я был в белых трусах…

— Ну и что? — Медведев думал теперь совсем о другом, но слушал.

— А то, что я заметил это слишком поздно. На этом все и кончилось.

— Зря! — серьезно сказал Медведев. — Может, она не заметила? Может, она и не разлюбила тебя…

— Зато я разлюбил себя, — сказал Грузь. — В том возрасте это было равносильно тому, что разлюбили тебя. Да и сейчас так же…

— Всё впереди. У тебя все изменится, Женя.

— В какую сторону, шеф? — спросил Грузь, уходя и не дожидаясь ответа, потому что телефон опять зазвонил.

Медведев неохотно взял трубку.

— Старик, ты помнишь наш разговор? — послышался голос Бриша.

— Ты подозреваешь, что у меня склероз? — сказал Медведев. — Напрасно. Нет, с начальством я не встречался, предпочитаю как можно реже… Что?

Голос Бриша то и дело прерывался каким-то хрипом:

— …Как говорит мой друг…

— Кто, кто?

— Мой друг Аркадий. Тот самый, журналист номер один.

— Разве он еще не удрал на Запад? — шутливо спросил Медведев.

— Старичок, зачем ему удирать? Он ездит туда чуть ли не ежемесячно.

— Ясно. Так вот, Мишенька, если будешь работать у нас, заграничные поездки — долой. Хорошенько подумай.

— Я уже подумал.

— Тогда я сейчас же иду к шефу. Ты будешь у нас вечером? Але-у… Вечером я доложу тебе о визите. Ну да, к моему шефу. Пока.

Медведев опять откинулся, набрал в легкие воздуха и, чтобы не запеть про блоху, шумно выдохнул. Потом по трехзначному внутреннему позвонил Академику. Академика на месте еще не было (он появлялся в институте ежедневно, но всегда в разное время).

Пришлось ждать.

Академик был давно равнодушен к науке, но, обращаясь с бумагами, проявлял поистине футбольный азарт. Глаза его загорались и при виде не обделенных природой женщин, об этом знали все работники института. Но слабость к антиквариату Академик даже от самого себя заслонял любовью к искусству, а об этом ведомо было, пожалуй, одному Медведеву. Академик сидел у него на крючке. Было приятно сознавать, что в любой момент шефа можно подсечь с помощью какого-нибудь медного православного складня или изображающей Будду нефритовой статуэтки. Религия и художественные достоинства имели мало значения, в расчет брались только возраст безделушки и благородство материала. Хобби? Но Медведеву почему-то представлялось, что и сама работа для Академика тоже не более чем хобби, что главным в его жизни было что-то иное, не известное, может, и самому Академику.

— Женя, ты еще здесь? — Медведев стремительно распахнул дверь. — Я еду с тобой. У шефа сейчас массаж, так? Так. А мы поглядим «Аксютку». Что? Нет машины. Вызываем такси. Девушки, а что сейчас самое модное? Ну, во всем. В одежде, в обуви. В косметике. Что? Есть машина? Очень хорошо! Едем!

Завод, на котором базировалась группа, отвел для «Аксютки» хорошо оборудованную пристройку. Установка покоилась на хорошем фундаменте за специальными ограждениями. Она была невелика по своим размерам, трансформатор, ее питающий, казался по сравнению с нею настоящим гигантом. Далеко не каждый, даже из самой группы, допускался в эту пристройку. Но сверхсекретность не помешала тому, что принципиальная схема устарела прежде, чем завершилось строительство опытного образца. Это обстоятельство больше всего и бесило руководителя группы.

К «Аксютке» надо было катить едва ли не через всю Москву, и Грузь осторожно намекнул Медведеву о дефиците времени. Но шеф не захотел его слушать, считая, что купить подарок — минутное дело.

9

«Боже мой, уже тридцать! Какой ужас!»

Люба разглядывала свое лицо сначала анфас, потом в профиль и вполоборота с помощью второго зеркала. Нет, морщин под глазами и пониже ушей еще не было, но они вот-вот появятся, это она чувствовала. И подбородок уже слегка отвис. Господи, как быстро летят годы!

Она лихорадочно искала женьшеневый крем, то разглаживала под глазами, то подводила брови, а задней мыслью «прокручивала» в уме способы поведения и варианты одежды, тут же мелькала мысль о Медведеве: «и почему его нет до сих пор?», проскальзывали перед глазами и лица гостей, но ей казалось, что голоса Натальи, матери и дочки, звучавшие по всей даче, не давали сосредоточиться и подумать как следует.

Днем лето в Пахре все еще вздыхало в полную силу, но под вечер сказывалась его усталость: уже не так ярко зеленела трава, и дальний, быть может, последний в этом году гром звучал глухо и не очень настойчиво, и уже мало кто отличал его от реактивного гула, который то и дело со всех концов света стремился к Москве. И все же здесь был совсем иной, не московский мир, иной воздух, каждую неделю меняющийся, иной свет с небес и вкус воды и еды. Но особенно странным казалось ей то, что здесь, на даче, и она сама, Люба Медведева, становилась почему-то иной, совсем как бы и не похожей на ту, городскую, московскую.

Дача была стара и вызывала у Любы стыд, когда были гости, а когда никого не было — жалость. Точь-в-точь такую же жалость вызывала у нее и мать, Зинаида Витальевна, когда, забыв про своих продавщиц, парикмахерш и массажисток, усталая, укладывалась на ночлег или когда учила девочку завязывать бантики. Зимой Зинаида Витальевна редко приезжала сюда. С тех пор как она овдовела, домработницы то ли перевелись, то ли стали дороги, и дача тоже начала потихоньку стареть.