Все страсти мегаполиса - [67]

Единственный шкаф представлял собой просто отгороженный угол комнаты под скошенным мансардным потолком. Он был такой же дощатый, золотистый, как и все в этом доме. Открыв его, Соня увидела полки со стопками полотенец и простыней. На одной полке лежал банный халат. Он был без пуговиц, с широким поясом и не застегивался, а запахивался. Запахнувшись в этот тяжелый и мягкий, почти ветхий халат, Соня почувствовала не только тепло, но и такое облегчение, словно не промокла под летним ливнем, а вырвалась из жутких ледяных торосов. Хотя воспоминание о синих губах на сером лице Полетаевой в самом деле было ведь жутким.

Она вышла из комнаты и, прежде чем спуститься вниз, заглянула во вторую, немного приоткрытую дверь.

Здесь, наоборот, царил совершенный беспорядок. Совершенный в прямом смысле слова: в том, как лежали на полу книги, открытые и закрытые, и стояли плетеные ящики с кипами бумаг, и почему-то во множестве были разбросаны карандаши, – во всем этом чувствовалось такое совершенство, что Соня остановилась в изумлении. Ей ужасно захотелось войти в эту комнату – судя по огромному деревянному столу, стоящему у окна, это был кабинет, – но она услышала, как внизу звякают тарелки. Наверное, хозяин дома собирался ее кормить. Соня поспешно сбежала по лестнице вниз.

Стол в гостиной в самом деле был накрыт. То есть не накрыт даже – скатерти на нем не появилось. Но появилась дощечка с нарезанным хлебом, и глиняная масленка, и еще одна дощечка с сыром, и варенье, и большие, как бульонницы, чашки.

– Герман Александрович, я совсем не голодная, – сказала Соня. – Платье высохнет, и я пойду. Где можно повесить?

– Вот здесь. – Он кивнул на включенный обогреватель. – Вешайте прямо на него. И садитесь за стол.

Соня уже заметила, что он каким-то необычным образом относится ко всему, что можно считать пустым выражением вежливости: не замерзла, не испугалась, не голодная... Он всему этому никак не возражал, просто пропускал мимо ушей.

И Соня не стала с ним спорить. В конце концов, не идти же до усадьбы в банном халате. Значит, придется ждать, пока высохнет сарафан. Значит... Значит, она будет сидеть с Германом Александровичем у стола и разговаривать.

От этой мысли Соне стало так хорошо, как будто она еще раз сбросила с себя мокрую холодную одежду.

И, подумав так, она тут же вспомнила, как сидела голая на песке у озера и смотрела на него снизу вверх зареванными глазами. Ей сразу стало то ли стыдно, то ли смешно, то ли как-то еще – она не поняла.

– Вам, наверное, выпить надо, Соня? – спросил он.

В его голосе не прозвучало уверенности. У него вообще был особенный голос – неожиданно низкий, глубокий, с широким интонационным диапазоном; общаясь с актерами, Соня уже знала, что это такое. Впрочем, в отличие от актерских, интонации Германа Александровича были предельно естественны.

– Необязательно, – улыбнулась она. – Мне и халата достаточно.

– Хорошо. – Он тоже улыбнулся. – А то у меня ни вина, ни водки, даже пива нет.

Он словно бы оправдывался за то, что в доме нет самого необходимого.

– Пивом все равно не согреешься.

– Да? Возможно. Пейте чай, Соня.

Пива у него не было, но чай был необыкновенный. Соня поняла это, даже не попробовав, сразу, как только наполнилась чашка и ее лицо окутал терпкий пар.

Герман Александрович молчал. Соня тоже не знала, что говорить. Но в их общем молчании была не неловкость, а что-то другое.

Дождь утих, как будто устал шуметь. За окном стояла такая же тишина, ничем не нарушимая, как в доме.

– Спасибо, Герман Александрович, – наконец проговорила Соня.

– За что?

Он искренне удивился.

– Я испугалась, – смущенно объяснила она. – Я была уверена, что Ольга умирает, и вела себя дура дурой.

– Но это же естественно.

Он пожал плечами.

– Что естественно? Дура дурой?

Соня еле сдержала смех.

– Любой человек испугался бы.

– Но вы же не испугались.

«А он и не любой», – подумала она вдруг.

– У меня мать в кардиологической реанимации работала, – сказал Герман Александрович. – И я к ней на работу приходил после школы. Так что этого безобразия еще в детстве навидался.

– Какого безобразия? – не поняла Соня.

– Смерти.

– И что, ребенка в реанимацию пускали? И мама ваша... ничего?

– Ну, это же не военный завод – пускали. А мама слишком была работой занята, чтобы думать о моем самочувствии. Самочувствие больных ее больше волновало. И правильно.

– Не знаю, – покрутила головой Соня. – Я не хотела бы, чтобы мой ребенок видел смерть.

«Мой ребенок»!.. Никогда в жизни Соня не думала об этом. Она даже о том, чтобы когда-нибудь вообще его родить, и то не думала, а уж тем более о его душевном самочувствии. И вдруг заговорила об этом с едва знакомым человеком, и заговорила просто и ясно, как о само собой разумеющемся. Наверное, сам облик Германа Александровича располагал к ясности слов; других объяснений Соня не находила.

Он коротко улыбнулся. Конечно, Соня со своими рассуждениями выглядела в его глазах наивным ребенком.

– Наверное, вы правы, – сказал он. – Но тогда ведь мамы были другие, это надо учитывать. Она всю войну прошла в медсанбате.

– Извините... – ругая себя за глупость, пробормотала Соня.