Все случилось летом - [137]

Можно ли верить тому, что рассказывал Винда? Почему он так настойчиво старается подавить его волю, старается заставить Силава смотреть на мир своими глазами? Зачем? Только ли свалить с души камень? Странно…

Вернувшись, судья поставил на край стола пепельницу. Винда своими длинными пальцами уже разминал сигарету. Закурил. Заметно успокоился.

Продолжал, как и прежде, не торопясь оглядывая комнату.

— Я родился и вырос в городе Н. В свое время это был уездный, теперь районный центр. Мне исполнилось три года, когда погиб отец. Он был каменотесом и однажды, взрывая камни, взорвал сам себя. Мы остались одни — я, сестренка, мать. У отца имелся домишко на окраине, перекресток улиц Ригас и Калну. Там мы и жили. От той поры осталась в памяти… зябкость. Помню, мать воровала дрова, теперь-то я знаю, что воровала. Впрочем… Позже я понял истину: если человек ворует ради того, чтоб не угас слабый огонек, именуемый жизнью, это не воровство… Мать меня укутывала в платок, сажала на санки, везла в лес. В общем, это был городской выгон, но для меня настоящий лес. Выбрав дерево по силам, мать бралась за пилу. Бревнушки укладывала в санки, сверху валила хворост, да еще меня усаживала. Дома топили печку и грелись. И еще помню: я должен был бегать на перекресток, караулить почтальона. В три месяца раз мы получали денежное пособие. Чуть завижу почтальона, во весь опор мчусь домой. Но частенько он обходил нас стороной, иногда заворачивал в соседний дом… Вы слушаете? Вам, должно быть, скучно, история самая обыкновенная…

До судьи вопрос, казалось, дошел издалека. Он думал о другом: все это правда от начала до конца. Судья тоже родился и вырос в городе Н., и его отец был каменотесом… Вот он и сам стоит на обочине у кучи дробленого камня, помогает отцу. Отец обут в самодельные чеботы из автомобильных покрышек, такая обувь тут в самый раз — осколки-то острые. Отец перекатывает камень и так и сяк, временами помогая себе ломом, потом берет тяжеленный молот и бьет им, дубасит, и камень колется, а сын укладывает его аккуратными штабелями — дорожному мастеру так легче подсчитать… Да, был такой каменотес Винда, дружил с отцом, о несчастном случае с ним писали в газетах. Человек правду говорит… И тут он расслышал, как Винда произнес:

— Вам, должно быть, скучно?

— Нет, что вы! — отозвался судья. — Просто задумался… Вы продолжайте.

Все-таки не сказал, о чем задумался.

— Вот так я и рос, точно звереныш, в вечной борьбе за все насущное — пищу, тепло, ночлег. Я был крепок, проворен, вынослив. В школе всех обыгрывал в перышки, в подкидного, потом и в очко, в железку… Вы, конечно, догадываетесь, что при этом я был, что называется, не совсем на руку чист… Но весь выигрыш сполна относил домой. На первые деньги, как сейчас помню, купил сестренке конфет. Раз, правда, в киоске потратился на бутылку сельтерской, очень уж захотелось отведать излюбленный мужской напиток. Пил и плевался, но опростал-таки бутылку: деньги ведь уплачены. Когда подрос, повадился ходить в кино… Не подумайте, что я сидел в зале, как все порядочные люди! В городишке нашем кинотеатра не было, фильмы показывали в Народном доме. А перед сценой была оркестровая «яма», куда можно было попасть прямо с улицы, отомкнув сперва дверь. Оттуда я и смотрел фильмы, запрокинув голову так, что шея ныла, — экран-то перед самым носом. И целый день, все сеансы подряд, до ряби в глазах…

И это было правдой. Силав подростком пробирался в ту самую оркестровую яму через дверь, легко открывавшуюся гвоздем… Может, там и встречались? Он года на три, на четыре старше Винды, а в том возрасте это немалая разница — возможно, встречались, да равнодушно проходили мимо… На экране «Сын рыбака», на экране море, дюны, сосны. Оскар разговаривает с Анитой, все мельтешит, все скачет перед глазами, но все равно это праздник, настоящий праздник — кино!

— Там можно было забыться, хоть бы на миг уйти от мерзостей жизни… Дворцы миллионеров, прекрасные женщины, индийские магараджи, острова Средиземного моря, пальмы…

— Простите, о чем вы?

— Я говорю о кино. Отличное было лекарство, чтобы забыться… Даже лохмотья на экране казались нарядными. Глядишь и думаешь: вот бы мне такие! И невдомек, что лохмотья могут кишеть паразитами, что от них дурно пахнет… А придешь домой — будто проснешься. Такое чувство, словно ты заживо в гроб положен, не хватает воздуха, задыхаешься, а крышки не поднять. Где та прекрасная жизнь на экзотических островах? Где она? Мечты о дальних странах и теплых морях привели меня в детский исправительный дом в Наукшенах. Сами понимаете, я туда не пришел на собственной яхте под алыми парусами. Взяли за шкирку и отвезли. В мои двенадцать лет. С какого возраста у вас идет трудовой стаж? Ведь это важно, когда исчисляется пенсия… Так вот, мой трудовой стаж начался с того дня… Что будет с пенсией, сам не знаю.

Артур Винда шевельнулся в кресле, ткнув в пепельницу окурок, посмотрел на судью. Тот сидел, обхватив руками голову, уставившись на стол. Освещенный треугольник под фонарем был по-прежнему заштрихован дождем.

— Да, чуть не забыл… Имел я одно увлечение — бокс. В тридцать седьмом году устраивались матчи для подростков. Два раунда, две минуты каждый. Я занял второе место. Подошел ко мне тренер, говорит: «У тебя, парень, талант». Как в кино, правда? Намечались состязания с финнами… В детдоме я, конечно, был чемпионом. А вернулся домой, мать меня определила учеником в пекарню, точнее, помощником к ученику. По крайней мере, сыт будешь, так она рассудила. Что правда, то правда. Ну, а потом я угодил в Елгавскую тюрьму. Дело было так. Под городом на реке был остров. Из-за него ребячьи армии, как говорится, не на жизнь, а на смерть дрались. Чья армия одолеет, та все лето загорает на острове. И вот как-то в потасовке генералу одной из тех армий здорово досталось… Каково, когда кто-нибудь, набрав полный рот слюны, плюнет тебе в самую душу? А он, генерал-то, по этой части был мастак, вышколенный, в гимназии учился. Ох, как здорово у него получалось! Но я ведь тоже как-никак человек!