Все случилось летом - [131]

— Может, он и был немного выпивши, — заключил Озолнек, — однако ручаться не стану. А потом ведь, когда лед тронулся, я стоял здесь, на берегу, обзор отсюда хороший, а он внизу, да еще снег валил, так что опасности мог и не заметить.

Следователь на том не успокоился, ему понадобилось повидать и тех, кто перед этим разговаривал с Сатынем, и он отправился на хутор «Трейжубуры», где отмечался день рождения.

Председатель вернулся к себе. Удрученный происшествием, принимать никого не стал, на дела махнул рукой, всем велел приходить завтра. Под вечер, сидя в сумеречном кабинете, он чувствовал себя прескверно, перед глазами стоял унылый, заснеженный берег, черные, нагие деревья, то возникавшие, то пропадавшие за пеленою снега, величавый ледоход, крутой склон… да, и на самой кромке его промасленная телогрейка, а на нее падают и уже не тают снежинки, их нападет все больше, и вот уж на том месте холмик, укрытый снежным саваном, холмик, похожий на…

— Не к добру это, — сам себе сказал Даугис. — Так нельзя. О живых надо думать, жизнь продолжается…

И он стал думать о том, что теперь ему следует, делать. Очевидно, позаботиться о семье покойного. Дровами помочь, что ли. Навряд ли, конечно, чтобы Вилис, трактористом будучи, сам обо всем не позаботился, но как знать. Потом еще надо сообщить печальную весть жене. Да, жена… Илона. Она, правда, в колхозе не работает, ездит в город на службу, но живет у них, к тому же бывшая жена тракториста. И мать — колхозница, пенсионерка. Так что…

Председатель взглянул на часы, до прихода автобуса оставалось совсем мало времени. Сколько Илоне идти до дома? Километра три, а то и четыре. Он поднялся, потянулся: придется съездить, хотя самого жена дома заждалась.

Автобусная остановка находилась неподалеку от правления, и председатель не успел как следует продумать, что скажет жене покойного. То ли исподволь подготовить, то ли сразу сказать? А вдруг она в истерику ударится?

Сумерки были прозрачны, небо ясно. Кругом тишина и покой. Даже не верилось, что совсем недавно кружила метель. На остановке председатель вылез из машины и, глубоко вдыхая воздух, оглядел вечереющий простор. Чувствовалась близость весны.

С подъехавшего автобуса сошли несколько человек. Разглядев среди них Илону Сатыню, Даугис направился к ней. Она была удивлена и обрадована предложением довезти ее до дома.

— С чего это вы вдруг сегодня так любезны? — спросила, усаживаясь рядом с Даугисом.

— Так… Сегодня нам по пути, — ответил Даугис.

Илона кивнула, такое объяснение ее вполне устраивало. Наступило молчание. Председатель краем глаза глянул на попутчицу и отметил, какая она тоненькая, хрупкая. Даугис был в отчаянии — путь их близился к концу, а ужасная весть так и не высказана, и он никак не может найти нужных слов. Вот и дом, в лучах фар метнулся из конуры пес, побежал навстречу, вот и кусты сирени в мохнатых снежных шапках…

Даугис круто затормозил. Мотор выключать не стал.

— Я лет на десять вас старше, а то и побольше, — сказал он сиплым, чужим голосом, глядя на заснеженные кусты сирени. — И вот на правах старшего должен сообщить вам неприятную весть, которую охотно бы удержал при себе, если б только это было возможно. Вашего мужа нет в живых.

Илона так и осталась сидеть, не шелохнувшись, не спуская глаз с председателя, не произнося ни слова — будто окаменела. Прошла минута, может, больше, и она, не меняя позы, спросила:

— Как это произошло?

Мысленно поблагодарив ее за столь простой и толковый вопрос, Даугис так же просто и толково пересказал дневное происшествие. Потом он предложил проводить Илону Сатыню до порога, но она вышла из машины, не забыв сказать спасибо, однако он не уехал, светил ей фарами, и она шла по белой дорожке, снежинки сверкали, как звездочки.

Даже не спросил, не нужна ли какая помощь, разворачиваясь, подумал председатель. Завтра, может, не стоит, а послезавтра обязательно наведаюсь…

Снег у входа был расчищен, перед дверью настелена хвоя — ноги вытирать. Вместе с Илоной в дом вошла собака, у ног терлась кошка.

Мать ждала ее — стояла в прихожей в выходном своем платье, в новом переднике, извлеченном из шкафа, на нем еще отчетливо проглядывали складочки. С испугом смотрела она на Илону сквозь очки в белой металлической оправе. Одна дужка у очков была отломана, ее заменяла коричневая нитка, потешно свисавшая до самых плеч. Мать собиралась что-то сказать, но одумалась, сообразив, что дочери уже все известно.

Илона молча сняла пальто, сапоги, мать точно так же молча наблюдала за ней.

— Ужинать будешь? — спросила мать. Раньше никогда не спрашивала, просто говорила: «Садись, пока не остыло».

— Нет, — ответила дочь, и мать не стала ее уговаривать.

Илона прошла к себе, закрылась, мать постояла под дверью, послушала, повздыхала, вернулась на кухню.

«Да что ты с ним цацкаешься, давно бы развелась. Живешь, как с хомутом на шее! Зачахнешь, увянешь, как клубень в подполье. Ты человек самостоятельный, сама себя кормишь, одеваешь, — чего он тебе? Жизнь одна, а дни текут, что песчинки промеж пальцев».

Почему из тысячи тысяч слов, слышанных за последние дни, ей вспомнились именно эти? Не потому ли, что они звучали спасительным колокольным звоном для заплутавшего в пургу путника? Ну, а теперь-то чего разгуделся колокол? Себя успокоить хочет: вот, мол, все само собой уладилось. Да так хорошо, что лучше не придумаешь!