Все случилось летом - [117]
— Не могу! — прошептал латыш. — Не могу… Что с ними — там, дома? Жена, двое детей… Что немцы с ними сделают? А может быть, уже… Как ты считаешь?
Он повернулся к Стабулнеку, и глаза загорелись надеждой. Не дождавшись ответа, перевел взгляд на девушку, потом на лейтенанта. Тот, не понимая, о чем речь, опять подошел к ним и на чистейшем латышском языке произнес:
— Девочка, ты мне нравишься! Я тебя люблю! — усмехнулся и потом продолжал по-русски: — К сожалению, это все, что знаю по-латышски. Сам я башкир, из Уфы. Слышали о таком городе? В Башкирии есть большие латышские села. Был у меня хороший друг, земляк ваш, он и научил меня этим словам. Что-нибудь поняли?
Девушка дружелюбно кивнула. Вернулся моряк.
— Подвал не ахти какой крепкий, но все-таки там безопасней, — сообщил он.
— Тогда давайте вниз. Быстро! — скомандовал лейтенант. Все пришли в движение, похватали прислоненные к стене винтовки, взяли знамя, ящик с документами. Латыш скатал одеяло.
— Пригодится, — проговорил он наставительно. — В подвале, наверное, сырость. Кто знает, сколько придется там проторчать.
Подвал во всю длину разделен узким коридором, пол усыпан опилками, щепками, стены из неструганых досок, со множеством дверей, за которыми жильцы, должно быть, хранили дрова. В конце коридора чуть брезжило окно. Пахло смолистым деревом, трухой, плесенью.
Сложив все на полу у окна, военные поспешили уйти, только лейтенант обернулся и печально повторил на прощание единственную фразу, которую знал:
— Девочка, ты мне нравишься! Я тебя люблю!
И развел руками, будто говоря, что сделал все, что в его силах, и пусть не обижаются, если что не так.
Шум сражения долетал сюда подобно отголоскам дальнего грома — с мягким ворчанием, приглушенными раскатами. Отчетливей звучали отдельные выстрелы, как будто стреляли прямо под окном. Временами гулко содрогалась земля, казалось, все тот же великан молотобоец катал теперь по мостовой тяжелую фуру, доверху груженную камнями.
Они уселись на ящик с документами, сверху накрыв его одеялами, и девушка прижалась к Стабулнеку.
— Я боюсь, — шептала она. — Наверху все-таки лучше. Хоть в окно посмотришь. А здесь — как в могиле. У меня такое ощущение, что все три этажа оседают прямо на нас.
— Ласма, не бойся, — так же шепотом успокаивал он ее. — Что ни говори, здесь надежней. Хорошо, что нас привели сюда. Не думай об этом, лучше почитай мне стихи. Ну, пожалуйста, почитай…
Она нахмурилась, пытаясь сосредоточиться, потом, коснувшись ладонью горячей щеки, несмело начала:
Ее голос дрогнул, она замолчала. Немного погодя спросила:
— Где ты так долго пропадал? Я уж думала, что-то случилось.
— Пришлось задержаться. Не стоит об этом говорить. Я же с тобой. Разве мог я оставить тебя одну. Но ты не докончила…
Девушка продолжала:
Она шумно вздохнула:
— В голове такой сумбур! Ничего не помню. Давай просто посидим.
Сумрак все больше сгущался, и это был странный сумрак, он двигался, словно живой, зловеще посвечивал. Помимо грохота теперь возникали еще и другие непонятные шумы, и, казалось, они запускали свои страшные щупальца сюда, в подвал. Словно сговорившись, парень и девушка вскочили с места, приникли к окну. За ним полыхало трескучее пламя, а понизу плотными клубами подкатывался дым. Стабулнек схватил винтовку и стал торопливо рассовывать по карманам обоймы с патронами.
— Ты куда? — вскрикнула Ласма.
— Я должен… Туда… Понимаешь, должен! У меня винтовка. Здесь какой от нее прок. А на улице она пригодится. Не бойся, я тебя не оставлю.
— Но мне же не с кем будет поговорить! В этой темени так хочется поговорить…
— Ласма, пойми, я не могу, я должен…
Он выбежал из подвала. Парадное, лестница были в дыму, в доме начинался пожар. Стабулнек толкнул дверь и, споткнувшись обо что-то, выскочил на улицу, из конца в конец объятую пламенем. Оно хрипело, бросая кверху снопы искр. Небо застилала кроваво-красная мгла. Что-то страшно взвыло и — жвахт! Жвахт! Стабулнека подбросило, словно щепку, и тут же швырнуло на мостовую. Придя в себя, он почувствовал боль в ушах. Треск пожаров, стрельба, взрывы — теперь все приходило словно издалека. Винтовка была при нем, но пальцы сжимали ее так судорожно, что их пришлось распрямлять с помощью другой руки. Он выстрелил, затем еще и еще, посылая пули наугад, не целясь, в красноватую мглу, откуда надвигалась смерть, и с каждой отдачей приклада сознание все больше прояснялось, мысли приходили в порядок.
Перебегая улицу, кто-то перепрыгнул через него. Склонившись посреди мостовой, этот человек в лихорадочной спешке устанавливал пулемет. Подбежал второй, плюхнулся рядом, и опять застрочила швейная машина: та-та-та…
И вот они показались в красном сумраке, в дыму. Они скользили, как призраки, с двух сторон улицы — появляясь, исчезая, но с каждой минутой все ближе. И снова послышался вой… Жвахт! Жвахт! В лицо полыхнуло пламенем. Пулемет умолк. Черная фигура пыталась отползти, но застыла красноватым сгустком на булыжниках, а над ней зыбко плясали отсветы пожаров.
