Все пути ведут в Сантьяго - [4]
Василий Великий, святой Иероним и блаженный Августин — каждый из них оставил свой след в истории монастырского подвижничества, но человеком, на века определившим принципы монашества, стал Бенедикт Нурсийский. Нам в XX веке вряд ли дано представить себе страсти, кипевшие в жизни этих людей, но легенда говорит сама за себя. В молодости Бенедикт (ок. 480–547?) удалился в гористый район Абруццо, где вблизи развалин дворца Нерона обнаружил пещеру. В ней святой прожил долгие годы, скрываясь от всех. О Бенедикте знал лишь Робертус, монах из близлежащего монастыря, который втайне снабдил его монашеским одеянием и приносил пищу. Когда тайна все же открылась, монахи пригласили Бенедикта сделаться их настоятелем, но его устав оказался для них слишком суровым, и монахи задумали его отравить. Тогда Бенедикт вернулся к себе в пещеру, но к нему отовсюду начали стекаться ученики, и он основал двенадцать общин, по двенадцать монахов в каждой. Сам Бенедикт стал настоятелем аббатства Монте-Кассино, оно существует до сих пор. Он отвергал фанатичный, доходящий до крайности аскетизм, идущий с Ближнего Востока, считая, что незачем доводить монахов до пределов возможного. Принятые же правила тоже оказались достаточно жесткими. Это было сообщество, в котором однажды вступившие были обязаны остаться навсегда, беспрекословно слушаться настоятеля, рано ложиться и рано вставать, и во всякую минуту быть готовыми к opus divinum, «божественному делу», — служению мессы и молитвенным песнопениям. Остаток дня монахи проводили в труде и чтении. Важной составляющей монастырской жизни были пост и воздержание. Так, трапписты впоследствии не употребляли в пищу мясо и рыбу (не едят их и сейчас). Разговаривать тоже было не принято, разве что по необходимости, во время литургии, проповеди или общего собрания монахов. В повседневной жизни монахи переговаривались краткими жестами.
Бенедикт так и не основал настоящего ордена, это произошло позднее. В то время монастырь представлял собой совершенно отделенное от всех сообщество, где абсолютным правителем был настоятель. По важным вопросам он совещался со старшими монахами, но его последнее слово было законом, и никаких возражений быть не могло. Идеи Бенедикта определили жизнь монастырей по всей Западной Европе, за исключением Ирландии, где, благодаря кельтским племенным традициям под руководством Колумбануса, возник собственный монастырский устав. По-настоящему бенедиктинцы объединились в орден лишь в 910 году, когда было основано Клюнийское аббатство, и то сказать, это был скорее рыхлый союз нескольких отдельных монастырей. В последующие века под сильнейшим влиянием Клюнийского аббатства окажутся и политика, и культура. В середине XII века более трехсот монастырей по всей Европе, включая Польшу и Шотландию, находились под опекой Клюнийского аббатства и подчинялись его настоятелю. Литургиям стали придавать большее значение, все больше времени отводилось пению хоралов, простой ручной труд был упразднен, религиозность же сделалась более утонченной, как в песнопениях, так и в архитектуре и декоративном искусстве.
Против этих новшеств выступил Бернард Клервосский. Вместе с тридцатью молодыми подвижниками он обосновался в обедневшем бенедиктинском монастыре Сито, и именно отсюда берет свое название орден цистерцианцев. Целью Бернарда Клервосского было возвращение к традиционному уставу Бенедикта Нурсийского. Было сокращено время литургии, а декоративные излишества отброшены. Монастырь в Сито положил начало цистерцианскому стилю — грубому, простому, благородному и мощному. Если вы бывали в монастыре бенедиктинцев в Оостерхауте и траппистском Ахелсе Клёйс в нижней части Валкенсварда, то сразу же поймете, в чем разница. Трапписты — более позднее ответвление цистерцианского ордена, и жизнь их еще проще и суровее. Бенедиктинцы же аристократичнее, члены ордена — утонченные интеллектуалы. Даже мое неискушенное ухо уловило речь единственного бенедиктинца, оказавшегося гостем у траппистов. Звук его голоса казался тоньше и звонче, чем у других. Его руки не обрабатывали землю и не варили пиво, но расшивали митры. Самое удивительное в моем рассказе — это течение времени. История, которую я уместил в сотню строк, все еще жива, а перемены, по которым я так быстро пробежался, на самом деле растягивались на сотни лет. Не изменилась только суть, и даже теперь издалека доносится шарканье кожи по каменному полу, и монах-привратник сообщает мне, что время истекло, — так было и раньше, и всегда. На монахе такое же одеяние, как то, которое тысячу лет назад носили его собратья — белая ряса и поверх черный скапулярий. Машина времени все-таки существует. Я спускаюсь в капсуле в глубины навсегда канувших в Лету Средних веков, прочно укрытый от боли и смерти. В XX веке здесь и сейчас по-прежнему Средневековье, словно форма жизни, законсервированная в чистой культуре. Я еще вернусь сюда, чужеземец, странствующий на машине по земле Арагона.
