«Вот-вот, сейчас скажет это, — подумал учитель, — только поскорее».
Ему было тошно, и голова точно медленно раскалывалась от боли. Красивые губы офицера дрогнули презрительно от отвращения; он проговорил что-то тихо по-немецки. Учитель быстро закрыл глаза. Офицер отошел и скомандовал отрывисто:
— Повесить!
В то же время на краю села, у хаты, на скамейке сидели Проська, бабушка и ее горемычная баба-бобылиха. Перед женщинами стоял Илья Ильич, распространяя запах духов вокруг себя.
Проська молчала, потоптывала башмаком; бабушка покряхтывала; бобылиха, Бог знает откуда получив сведения, рассказывала про австрияков, великих ростом, несметных числом, позвали их будто паны и арендаторы, а позвали оттого, что народ от рук отбивается, и как австрийцы придут, так все пожгут, скот порежут, ребят порежут, а женщин будут в солому обертывать и отсылать в Галицию.
— Охота вам, бобылиха, на ночь пустяки говорить, — молвил Илья Ильич. — Мы австрияков не трогаем, и они нас не тронут. Я, например, про войну и знать ничего не знаю, а вы только панну Проську напугаете; вот бы вас за это самое в солому обернуть.
Илья Ильич засмеялся, в то же время мучительно вглядываясь в круглое Проськино лицо, — улыбнулась ли она его шутке. Но, опустив глаза, молчала девушка, как каменная, сидя в свете месяца у белой стены.
— Я духи выписал, хотите понюхать? — упавшим голосом проговорил Илья Ильич и уже приготовил платок, чтобы сунуть его под самый нос мучительнице, но на дороге в это время послышался быстрый конский топот, из-за пригорка вылетели пять казаков, сдержали коней, рысью подъехали к хате и стали.
— Бабы, уходите отсюда, прячьтесь, австрияки идут, — сказал средний, бородатый казак весело; спрыгнул с коня и стал подтягивать подпруги, затем сел вновь, махнул плетью и запустился по улице.
Проська первая вскочила с лавки:
— Бабушка! — крикнула она. — Идите скорее на погребицу. Да Митинька-то наш где?
— А он спит, — проговорила бабушка, тряся головой.
Бобылиха заголосила было, потом закрыла рот ладонью.
Оставшиеся четыре казака засмеялись: «Уходите, уходите скорее, бабы, — сказал один. — Мы тут сейчас стрелять начнем».
Проська, бабушка, бобылиха кинулись в ворота. Илья Ильич только тогда опомнился.
— Панна Проська, — закричал он, толкаясь в запертые ворота, — я тоже на погребицу, я с вами хочу, — потом нагнулся к подворотне и закричал: «Панна Проська», но тот же казак схватил его за ворот, вздернул на ноги, сказал свирепо: «Что ты орешь? Беги, такой-сякой, голенастый», и толкнул в плечи. Илья Ильич побежал по темной, спящей улице.
Через час с бугров послышалась трескотня. Деревня пробудилась, несколько баб заголосило, выбежало за ворота, закричали кое-где ребята, завыла собака, но сейчас же все затихло, попряталось. А с бугров щелкали и раскатывались выстрелы. Перед зарей через деревню с тяжким топотом пронеслось множество всадников. Слышали, как загудела земля под ними, и сейчас же из-за хат, отовсюду резко и громко, как бичи, захлестали выстрелы. И все это не прекращалось, и настал день, и гулко, точно гром небесный, издалека громыхнул первый орудийный выстрел, за ним — другой. Сейчас же дрогнула земля и, раздирая уши, заревел весь воздух. Начался знаменитый комаровский бой.
Илья Ильич, прибежав к себе, затворился, прислушался, взглянул под кровать, воскликнул: «Нет, тут меня найдут!» Наскоро начал совать в карманы перочинный ножик, папиросы, зеркальце и прочую дрянь, затем распахнул окно, выпрыгнул в палисадник, но в это как раз время началась стрельба с гор, и Илья Ильич, потеряв шапку, побежал на зады, где и залез под плоский мосточек, перекинутый через высохшую канаву. Здесь он пролежал ничком три дня. На четвертый все затихло; настала такая тишина, что Илья Ильич подумал в своем полубреду, полусне, что не помер ли он сам. Затем небольшой просвет перед его лицом между мосточком и канавой заслонила собачья голова. Фыркая и скалясь, собака с рычаньем начала рыться лапами. Илья Ильич долго глядел ей в глаза, потом прошептал: «Пошла!». Собака ощетинилась и скрылась. Он же только к вечеру едва-едва со стонами и молитвой выбрался из-под мосточка. На том месте, где была деревня, торчали теперь голые, высокие трубы, обуглившиеся деревья, лежал кучами мусор. И ни человека, ни скотины, ни птицы не увидел Илья Ильич.
— Окаянные! — сказал он. — Что же это в самом деле такое?
(1915)
