Все полетело кверху ногами - [2]

Спустя немного учитель увидел его остановившим лошадь вдалеке, на высоком бугре; он поднял обе руки к лицу, точно глядел в бинокль; затем ударил коня плетью и скрылся. Офицер был казачий, конечно, ехал по своему делу, но все же учитель не мог забыть его усмешки; она тревожила его весь день; сейчас же, с трудом поднимаясь по жнивью в гору, он ясно понял, что так улыбаться мог только человек со злыми мыслями, быть может, переодетый австрийский разведчик.

На холмах росли вековые сосны, дальше начинался густой лес, залегавший вплоть до Томашова. Было совсем сумеречно; месяц только что поднялся, но не светил, красноватый и холодный; негромко и глухо шумели сосны.

Учитель остановился, снял шляпу, вытер лоб и обернулся вниз к деревне, закутанной сейчас тонким туманом болот; там кое-где в окне горел огонек.

«Ну, если даже и придут к нам, — подумал учитель, — не станут же они грабить хаты, обижать женщин, — люди, все-таки. Опасности нет никакой, если смирно сидеть. А все-таки… Все-таки нельзя, чтобы они пришли».

Опустив голову, он медленно шел к лесу. Вдруг впереди раздался короткий треск, точно быстро хрустнула ветка. Учитель вскинул голову, стал, вглядываясь. Затем долетел негромкий, но безнадежный, томительный невыносимо крик «а-а-а». Спустя немного, вдоль опушки заскользили тени, послышался топот: отделяясь от леса, тени вылетели на минуту на пригорок, оказались пятью нагнувшимися всадниками; они свернули вниз, исчезли в темноте лощины, внезапно полным ходом, с пиками за плечами, промчались внизу, у ног учителя, и скрылись опять по дороге в деревню. По лошадям, по посадке он узнал казаков.

Сердце у него так билось, что он долго махал на себя картузом, затем, не думая, а только потому, что давеча так хотел, продолжал идти к лесу; достигнув же его, понял, что ему невыносимо страшно и любопытно узнать, что произошло.

Но здесь, под кленами, в ореховых кустах, было так темно, что он остановился, прислушиваясь. Совсем рядом фыркнула лошадь, затрещали сучья. Учитель уронил картуз, попятился, но налетел на дерево. Лошадь опять фыркнула еще опасливее, а невдалеке зашуршало, захрустело по лесу, точно от множества ног. Учитель протянул руки, двинулся в сторону от кустов, где фыркало, но тотчас же нога его ударилась о мягкое и шерстяное. Колени сами подогнулись; присев, он перед самым лицом своим различил серого человека, лежащего на боку; одна рука его была вытянута, другая положена на голову, точно разболелась голова, и он лег, прикрыв ее.

— Вот оно что: они убили, — сказал учитель. Но ни любопытства уже, ни страха не было у него; то, что он с таким волнением предчувствовал за эти дни, совершилось, — деревня вошла в тень войны; убитый же австрийский солдат лежал, как все мертвые, просто и обыкновенно.

Ощупав под ногой, учитель поднял карабин, пошарил по нему пальцами, щелкнул затвором и пробормотал: «Видишь ты, как это делается», и покачал головой. И все же, должно быть, он участвовал во всем этом происшествии лишь небольшой частью своего сознания; вот почему неожиданно для него раздвинулись со всех сторон, вокруг, ореховые кусты, высунулись лошадиные морды, появились необыкновенной высоты, словно туманные, всадники; учитель схватил ближайшую морду за узду и замахнулся карабином; но тотчас на голову ему обрушился острый, ядовитый удар; затем его схватили за плечи, за воротник, поволокли к опушке; в голове трещало, за ухо текла теплая, обильная струя, и было всего обиднее, что не давали переступать ногами, а тащили.

На опушке было ясно от лунного света; всадники, на высоких конях, расшитые, в ментиках, в шапках, позвякивая, стали вокруг; они уже не казались огромными, как в лесу, но страшно крепкими, неумолимыми.

Самый нарядный из них, на тонкой лошади, не спеша высвободил из кобуры револьвер, постукал им сначала по кончику своего носа, затем навел на учителя и сказал по-польски:

— Я думаю, пан не откажет мне ответить: в каком направлении ускакали казаки?

Учитель молчал, с трудом соображая; офицер продолжал:

— Вы, конечно, понимаете, что пойманы на месте преступления; единственная возможность избегнуть наказания — полная откровенность; я спрашиваю вас — казаки ускакали в деревню?

Учитель, всматриваясь в лицо офицера, вдруг усмехнулся; он заметил на его голове черную повязку.

— Ничего не видел, ничего не знаю, — ответил он, и вдруг восторг, как свет, наполнил сердце, — такого восторга он никогда не знал.

— В деревне есть русские войска? — спросил офицер отрывисто.

— Да, есть.

— Какие?

— Казаки.

— Сколько?

— Я не считал, — полна деревня.

— Вы видели, кто убил дозорного солдата?

— Я его убил.

«Что, что, поговорил, поговорил, узнал, добился, вот как тебе нужно отвечать», — быстро, восторженно подумал учитель. Он стоял теперь один, хотя руки все еще держал за спиной.

Офицер тронул лошадь, отъехал, по-немецки стал советоваться с двумя всадниками; шесть гусар двинулись налево через овраг, столько же на рысях вправо, вдоль опушки; остальные 20 спешились, вынули карабины; коноводы отвели коней; офицер, должно быть, очень возбужденный, быстро ходил, взмахивая на поворотах ментиком, позвякивая шпорами; затем он стал перед учителем и принялся смотреть ему в лицо, затем только на один нос…