Все отношения - [56]

Он вздохнул и прибавил:

- Мало кто отдает себе отчет в том, насколько эти независимость и свобода делают зал восприимчивым, и до какой степени эта восприимчивость влияет на исполнителей.

И рассмотрев в моем взгляде недоумение, он пояснил:

- Я пианист.

Тогда я узнал виртуоза, фотографии которого были помещены во всех иллюстрированных журналах, и смущенно пробормотал несколько слов не то извинения, не то восхищения.

{123} - Не надо, не надо, - ответил он, - вы, очевидно, деловой человек и на концерты вам ходить некогда.

Это вы меня должны простить за то, что я, не справившись с некоторой грустью, позволил себе с вами заговорить. Я в турне, и столица, в которую я теперь еду играть, чувствует музыку, но не так, как ее чувствуют здесь. Там условность - здесь все попросту, все с благожелательным вниманием, без преувеличения. Это располагает к музыкальной откровенности. Простите мою болтовню, но каждый раз как я уезжаю, мне немного грустно. Точно тут частица меня остается...

- Ради Бога, - пробормотал я, - ради Бога! Не подумайте только...

- Да нет, да нет, не извиняйтесь, я отлично знаю, что деловые заботы все вытесняют...

Он помолчал, посмотрел в окно, вынул из кармана газету и углубился в чтение. А я, раздосадованный, и может быть даже растерявшийся, снова вышел в коридор.

"Надо было, - бормотал я, - в довершение ко всему так блестяще провалиться на экзамене проницательности... Надо же было... надо же было...".

На площади, перед вокзалом приморского города, я полной грудью вдохнул соленый воздух и, точно в ответ на это, до меня донесся гудок парохода. Я направился в большую гостиницу, взял номер, принял ванну и распорядился, чтобы мне принесли обед. Швейцар воспользовался этим, чтобы прислать полицейскую фишку. Впервые я был поставлен в необходимость хитрить: чтобы скрыться бесследно, мне предстояло изменить фамилию. Я вписал первую пришедшую в голову, и на прочие вопросы ответил соблюдая минимум правдоподобия. Но когда пришли за подносом и забрали фишку, мне стало стыдно. До сих пор, по самой своей сущности полиция была на моей стороне и сам я, - человек честный, - чувствовал себя под ее охраной. Теперь я оказывался в числе тех, которые ее обманывают, и которых я до сей поры рассматривал как неблагонадежных и достойных порицания.

После обеда, когда стало темнеть, я почувствовал пустоту моего времени и испугался этой пустоты. Оно - мое время! - всегда было загромождено делами и заботами. Теперь минуты, одна за другой, ползли как червяки, как слизняки, как раки и тем более они мне казались тяжкими, что даже не воспоминания, а образы! - напирали со всех сторон и, среди них, конечно, и образ веселых, похожих на пчелки, минут, накопленных для меня Мари. Что она делала? Что делали девочки? И я спрашивал себя, не вернуться ли? Не ожидая никакого поезда взять такси и ворваться домой хоть бы в середине ночи. Первые мгновения встречи, слезы, упреки, объяснения... и что за этим? Непосредственно за этим, выглядывающие из всех углов, беззрачковые глаза Аллота, его ящеричная улыбка, его музыкальный голос и все то, что я так тщательно ухитрялся от самого себя прятать и что вырвалось-таки наружу, да еще с такими отвратительными {124} уточнениями. И снова я повторял ceбе: нет, не могу! Нельзя! Невозможно! Непосильно !

Я спустился и дал ключ швейцару; я решил пройтись, думая, что движение и свежий воздух будут наверно облегчительны.

- Багаж м-сье еще не привезли, - почти извинился швейцар.

Это был очевидный намек. В припортовых городах в проходимцах и авантюристах скрывающихся не уплатив по счету недостатка нет. Чтобы устранить всякое недоразумение, я дал деньги вперед.

Портовые огни, лучи маяка, шум волн, соленый, дикий воздух, - все это немного меня развлекло.

Я побродил вдоль пляжа, вернулся в город, спросил, как пройти на мол, убегавший в темноте навстречу ветру. Мне пояснили, что некоторое время тому назад буря причинила разрушения, что идут работы и что после захода солнца на мол никого не пропускают. Пришлось ограничиться прогулкой по набережным, по дебаркадеру внутреннего порта, потом по узким, прилегавшим к нему, уличкам. В одной из них меня привлекла, доносившаяся из-за задернутого густыми занавесками окна, музыка. Это был, без сомнения, бар для моряков и, подчинившись чему-то похожему на любознательность, я открыл дверь. Я даже и войти не смог, такое меня охватило враждебное отвращение! Была там стойка, расставленные по стеклянным полкам бутылки, был бармен в белой куртке, были, сидевшие на высоких стульях, размалеванные женщины, все, как по команде, обернувшиеся в мою сторону, были красные щеки и резкие черты моряков... Я захлопнул дверь. Вдоль по улице дул прохладный и мокрый ветер, в некотором отдалении мерцали фонари, поблескивала сырая мостовая. Пусть все это было только случайным, сокращенным, сведенным к минимуму образом всего одной из сторон жизни моряков. Пусть я не имел права делать никаких обобщений. Все равно! Это до такой степени противоречило тому, что я искал, что сами по себе отпали, - если они еще во мне шевелились, - всякие поползновения задуматься о бегстве в далекие страны, о приключениях, о неделях между морем и небом и о портовых притонах...