Все отношения - [52]

Мы все тогда посмеялись. Теперь я подумал, что приемы журналиста, в смысле поисков сюжета, почти походили на приемы Аллота. Глядя на чертежников, я представил себе как все могло произойти: окно распахнулось, в нем появилось искаженное лицо, блеснул огонек, задымилось дело, рабочий упал, шум стих. Это был вымышленный сюжет.

О каком, стоя на краю тротуара, я думал сюжете подлинном? Думал, и не смел себе в этом признаться? О Мари, конечно, и о том, что мне сказала Зоя, когда мы шли по мокрой аллее. О том, что она мне предложила молчание. "Даже молчать, - сказала она, - я согласна. чтобы только вам было лучше". Тогда вот и начался грохот перфоратора, которого я не хотел слышать. Я, если можно так выразиться, заткнул уши моей души и отогнал мысль о револьвере, всегда лежавшем в ящике письменного стола.

Вспыхнул зеленый сигнал и я стал переходить улицу. Мое внимание, верней разрешение самому себе доводить мысли до заключений, - крепло, но мой фотографический аппарат продолжал быть заслоненным и пленка нетронутой. Сознание, что я не позволил Зое расставить точки над i, несколько успокаивало.

Нервы математика не выдержали грохота, но я с собой справился. Я мог бы, конечно. если бы не справился, найти свидетелей и при судебном разбирательстве мое душевное состояние было бы принято во внимание. Но не лучше ли было обойтись без всего этого? Что, в самом деле, пришло бы в порядок, если б я попросил Зою все назвать своими именами, и вернувшись, сказал Мари: я знаю! Знаю, что с тобой было, когда ты была еще девочкой, знаю от другой, которую постигло то же самое. И знаю, кто виновник. Потом у Аллота, лежащего в гипсовом бандаже, раздалась бы стрельба. Две пули. Одна за Мари. Другая за Зою.

Что другое можно было сделать, как не уйти?

{115} Все оставить по старому? Окружить Мари еще большей заботой?

В сущности, я ведь именно этого и хотел, и для этого не позволил себе слушать грохот внутреннего перфоратора. Но хватило меня на сутки. Потом, у киоска, все подозрения и вся уверенность навалились мне на душу сразу, как в аду, наверно, сразу наваливаются все угрызения. Было отчего расщепиться несчастной секунде !

"Заменю счастье горем, - думал я, - семью одиночеством, и, ни на что не жалуясь, дождусь смерти".

Справа я увидал большой и роскошный дом. Это был Банк. Я вошел и взял со своего счета сумму, которая, не соответствуя никакому расчету, была все же крупной. Укладывая кредитки в бумажник, рассовывая их по карманам, я спрашивал себя: можно ли так поступить? Ответ пришел сам собой: после некоторых формальностей и по истечении некоторых сроков, все состояние мое, без малейшего сомнения, перейдет в руки Мари. Мне же некоторый запас денег очевидно нужен. То, что я предпринимал, не походило ведь на уход, к которому призывают всем известные слова: раздай имение свое и следуй за мной! Я самому себе подчинялся, за самим собой готовился следовать.

29.

Я подозвал такси и попросил отвезти меня на Северный Вокзал. Лучезарный юг был в таком противоречии с моим душевным состоянием, что о нем я подумал едва ли не с враждебностью и от него мысленно отвернулся. Когда я приблизился к кассе чтобы купить билет, окошко внезапно захлопнули, и это еще раз навело меня на мысль о "фотографическом аппарате". Можно ли уехать так и не сделав снимка? - спросил я себя. - Потом будет поздно, далеко, освещение изменится, пейзаж распадется...

- Нельзя, нельзя упустить случая, - пробормотал я, - он может быть последним.

Я вошел в телефонную кабинку, набрал номер ателье и, услыхав "Алло", узнал голос Зои.

- Возьмите такси, - сказал я, повелительно, - и немедленно приезжайте на Северный Вокзал. Я буду в ожидальне первого класса. Вы меня узнали?

- Узнала.

- Ничего никому не говорите.

- Ничего никому не скажу.

Я со злобой повысил трубку. Я уходил от Мари, от дочерей, от дела, но от Зои, как оказывалось, не уходил, а ее беспрекословная готовность явиться была в сущности готовностью подтвердить сообщничество. Впрочем, сообщничество или не сообщничество, какое это теперь могло иметь значение? В ожидальне, прямо против меня, была стеклянная дверь, сквозь которую я мог видеть разные станционные {116} сооружения, поезда, платформы и ходивших по ним людей. Звуков я не слышал, - мне кажется теперь, что кругом стояла тогда полная тишина. Так я провел около получаса. Когда, наконец, стеклянная дверь распахнулась чтобы пропустить Зою, я поежился, как от холода. Она стала искать меня глазами и, до того, как она меня заметила, я успел еще раз ее рассмотреть, и еще раз себе сказать, что она очень хорошо сложена, что она как раз нужной полноты, что у нее прекрасные плечи, что ее ноги не могут не быть стройными и великолепно прилаженными к телу. Потом взгляды наши скрестились.

- Я пришла, - сказала она, приблизившись.

Ничего не ответив, я встал и сделал ей знак за мной следовать. Она подчинилась. Раздражение, злоба, непреодолимое желание истязать себя и других побудили меня ускорить шаг. Дойдя до очереди такси я открыл дверцу, почти втолкнул Зою и назвал адрес того самого ресторана с домоткаными скатертями, где впервые обедал с Мари.