Всё не так - [38]

И я начал рассказ о сеульском матче — уже где-то в двадцатый раз за последние дни. Граф слушал с немалым интересом, Катя — с чуть меньшим (в конце концов, ей-то я все рассказал еще позавчера). Однако минут через десять меня перебил официант Тихон.

— Ваше сиятельство, — обратился он к Борису Глебовичу, — я принес газетку-с.

— Ах, да, да, — закивал головой граф, — конечно, давай-ка ее сюда, голубчик. Это, Александр, я попросил Тихона принести сегодняшний номер «Спорт-Курьера». Обычно с меня хватает спортивного отдела в «Русском слове», но сегодня…

— Но сегодня, — подхватила Катя, — мне утром позвонила Люся Березкина и сказала, что в новом «Спорт-Курьере» про тебя статья. Вот я и сказала дедушке…

Борис Глебович взял газету, отослал Тихона прочь мановением руки и зашуршал страницами.

И тут я внезапно понял, что сейчас будет.

— На пятой странице, — подсказала деду Катя.

Я отчетливо вспомнил интервью, которое взял у меня Лев Каминский. А также некоторые детали моей биографии, поведанные мною журналисту в вагон-ресторане. Я знал, что сейчас произойдет — но сделать ничего не мог.

От страха я просто оцепенел. Прошла, казалось, целая вечность (на самом деле — полторы минуты). Я видел, что по мере прочтения статьи выражение лица графа постепенно меняется.

Наконец тишина прекратилась.

— Это правда? — спросил Борис Глебович, устремив на меня взгляд, полный ненависти, ужаса и, похоже, разочарования.

Ответить ему я не мог — мое оцепенение продолжалось.

— Что правда, дедушка? — вместо меня ответила Катя.

— Я спрашиваю… господина Морозова, — спокойным и вместе с тем зловещим тоном спросил граф, — правда ли то, что он, как утверждает эта статья, принадлежит к иудейскому… племени?

— Дедушка! — воскликнула Катя. — Дедушка, милый, послушай… мы с Сашей не хотели тебе говорить, потому что мы боялись…

— Что-о-о?!! — повернулся к любимой внучке Борис Глебович. — Ты знала?!!

— Ну конечно же, знала, но…

— Да как ты посмела?!! — заорал граф.

От этого крика Катя невольно вскочила со стула, испуганно дернувшись. Однако Борис Глебович не унимался:

— Мерзавка! Завести себе жидовского кавалера?! Скрыть от деда?! Немедленно марш наверх! В свою комнату! Под домашний арест!

Каждый новый вопль как бы физически отбрасывал Катю немного назад. В конце концов она оказалась у ведущей наверх лестницы, после чего медленно пошла по ней наверх. Однако прежде чем скрыться из виду, она успела крикнуть:

— Саша! Я тебе позвоню!

— Я тебе позвоню! — еще больше рассвирепел граф. — Немедленно убирайся к себе! Под замок посажу! К тетке в деревню отправлю! Пахом! — это уже предназначалось швейцару. — Иди-ка сюда, да гони этого негодяя в шею!

Я понял, что слово «негодяй» относится ко мне — и что если я буду молчать и дальше, то меня непременно отсюда выставят. Как только я это понял, мое оцепенение как рукой сняло.

— Борис Глебович! — быстро заговорил я, пытаясь поправить непоправимое. — Ваше сиятельство! Я понимаю причины ваших чувств по отношению к моим… соплеменникам, но тем не менее мы с Катей любим друг друга. А потому я хотел бы просить у вас руки Екатерины Петровны.

— Руки?!! — посмотрел на меня граф так, как если бы я действительно попросил его отдать мне Катину руку. — Да вы сошли с ума, милостивый государь! Вы действительно полагаете, что я отдам за жида свою внучку? русскую девушку? столбовую дворянку?

— Я здесь, ваше сиятельство, — раздался голос швейцара Пахома.

— Очень хорошо, что здесь, — сказал Борис Глебович. — Немедленно выставь вон этого… субъекта.

— Подождите! — попросил я то ли Пахома, то ли графа. — Ваше сиятельство! Если это так уж важно, то я готов… я согласен перейти в православную веру.

Это был мой последний козырь. Как сказал бы Леонид Иванович, мой джокер.

— Я вижу, ваша изворотливость не знает границ, — презрительно покачал головой Борис Глебович. — Все это время вы бессовестно лгали о вашем происхождении, а теперь хотите заодно обмануть самого Сына Божиего, лишь бы добиться своей низменной цели. Нет уж, милостивый государь, такой коварный лжец, как вы, нисколько не нужен Екатерине в качестве жениха, а Святой Церкви — в качестве прихожанина.

— Жид крещеный — что вор прощеный, — тихо пробормотал старинную поговорку Пахом, хватая меня за локоть. — Пойдемте, сударь. Вам здесь быть его сиятельство не велят.

Я попытался вырваться, но тут же понял, что сопротивление бесполезно. В конце концов, в такой богатый дом кого попало швейцаром не наймут.

Да и не хотелось мне оставаться в одной комнате с разгневанным графом.

* * *

Придя домой (пришлось ловить такси), я тут же спросил родителей, не звонила ли Катя. Услышав отрицательный ответ, я выпил снотворного и завалился спать, надеясь, что буду разбужен телефонным звонком.

Однако проснулся я сам. На часах уже было полпервого дня.

Разумеется, в этот день я был не в силах делать что бы то ни было. Я ждал звонка. Я думал о Кате. Я вспоминал ее лицо, ее улыбку, ее поцелуи. Я лежал на диване, тупо уставившись в серое пятно на белом потолке.

Когда пробило пять, я понял, что ждать у моря погоды мне больше невмоготу. Нужно звонить самому. В конце концов, попытка — не пытка, как говорил товарищ Сталин товарищу Берии. Интересно, припомнил ли товарищ Берия эти слова, смешивая своего бывшего хозяина с дерьмом на Двадцатом съезде…